Бандитская любовь. Зареченские
Глава 1
Леха
1990-й год.
Меня завели вечером, когда на коридорах уже тень длиннее, чем человек. Конвоир высокий, щеки небритые, на затылке залысина, ботинки шлепают — как по воде. Воняло от него потом, валерьянкой и синими "Примами". Не говорил ничего. Только дверь за мной закрыл. Щелкнул замок — такой звук, что у нормального внутри все переворачивается. У меня — ничего. Все, что могло перевернуться, перевернулось еще там, в суде, когда приговор зачитали.
Коридоры длинные, гулкие. Стены, как в подвале — серые, с потеками, штукатурка отсыревшая, будто рыгал кто на нее годами. На поворотах — зеркала, круглые, как глаза мертвецов, в которых отражаешься криво, будто уже не ты. Шел молча. Руки за спиной, цепь короткая. Конвоир за плечом, дышит в затылок, будто волчара. Я считал шаги. Не чтобы сбиться со счета — просто чтобы помнить, что я еще жив.
Перед дверью не тормознули — просто открыли. Хлопнула, как подзатыльник. Свет неяркий, лампочка под потолком мигает, как пьяная. Я вошел. Ни слов, ни взглядов. Просто шаг вперед, и дверь за спиной — с лязгом. Все.
Камера на троих. Просторная по меркам тюрьмы, но мне — как гроб. Дышать тяжело. Сырость в стенах, на полу пятна ржавые, под столом засохший комок хлеба. Запах — как в подвале, где старая картошка гниет вперемешку с дохлой крысой.
Первый — здоровый, с виду лет сорок. Нос перебит, уши мясные, глаза — серые, рыбьи. Сидит на нижней шконке, курит "Яву", одну за одной, пепел на пол, ему по херу. Живот тяжелый, как будто камень проглотил. На руке — наколка старая: "Не забуду мать родную", под ней череп и кинжал. Лицо, как бульдозер, в шрамах, щетине, и все это — как карта боли. Он не двигается. Только смотрит. Смотрит, как будто щас решит, ломать тебя или оставить до утра.
Второй — худой, белобрысый, лет тридцать с хвостиком, но лицо — как у старика. Под глазами синяки, губы потрескавшиеся, щеки ввалились. Глаза бегают, как у крысы, цепляют все подряд. На нем треники с лампасами, кофта растянутая, под ней голая грудь, худая, с торчащими костями. В зубах спичка. Жует, как будто сосет последние остатки воли. Сидит у столика, перебирает колоду карт, руки дрожат, но взгляд — как ножик в бок. Не дергается, не говорит, просто отмечает, что я теперь здесь.
Я прошел, поставил сумку у стены. Сел. Шконка жесткая, матрас тонкий. Снял куртку, сжал зубы, и тишина врезалась в уши, как сталь.
Сидел, смотрел, как с потолка стекает капля по трубе — медленно, как будто сама не хочет падать, держится до последнего, а потом все равно — пиздань на плитку, как слеза у бабы, когда поздно. Свет тусклый, лампа под потолком дрожит от сквозняка, будто доживает последние сутки. Тот, жирный, не отводит глаз, пялится, как будто я у него кусок хлеба из рта вытащил. Второй, крысеныш бледный, перестал перебирать карты, теперь потягивает чифир, губами чавкает. Жарко, воняет потом, пеплом, и какой-то старой кровью. Ни слова. Только звук капель, да шорох ногтей по дощечке у стола. Я молчу. Мне говорить нечего. Внутри все, как песок в часах, осыпается вниз, засыпает прошлое, засыпает имена, улицы, запахи.
— Че молчишь, герой? — вдруг бросает жирный, сигу стряхивая прямо на пол. Голос у него сиплый, как у сторожевой собаки, которую всю жизнь на цепи держали. — Тронуло, что ли? — хмыкнул второй, гнусный, носом шмыгнул, да так, что аж ухо зачесалось.
Я молчу. Взгляд скользит по ним, как лезвие. Не в лицо — в душу. Они — пустота. Мусор. Не люди. Обрезки мира. Собаки без зубов. Я плюнул в сторону, чуть ближе к ноге жирного. Пусть знает, что думаю. Не боюсь. Мне терять нечего.
— С гнилью не общаюсь, — говорю спокойно, холодно. Так, будто цифру приговорил.
Жирный заржал, но не весело, а как будто сам себе. Потом шмыгнул, носом втянул, и рукавом размазал, будто мазок по грязной картине. Сигу кинул в кружку, пар пошел. Медленно встал, наклонился ко мне, лицо близко, пахнет дешевой пастой, перегаром и какой-то дешевой злобой.
— Ох нелегко тебе здесь будет, пацан…
И в глазах у него не страх, не злость, а скука. Будто он это уже сто раз видел. Новенький, с характером, с прошлым, с огнем в груди — а потом лежит в углу, кровью харкает, и на нем грязное тряпье сушат. И все. И конец.
Но я не отвел глаз. И не вздрогнул. Потому что все, что могло умереть во мне — умерло уже. Остался только холод. И он, этот холод, шепчет мне на ухо: «Живи. Молчи. Ломай, если надо. Но сам не ломайся».
Не знаю сколько прошло — может, два дня, может, три, может, вечность вонючая, протухшая, как тухлое яйцо в заднем кармане подштанников, — все слилось в один серый гул, где лампа под потолком мигает, как нервный тик, и каждый вдох — как глоток гнили. Эти двое молчали сначала, как мрази выжидающие, как крысы, что сидят под плитой и ждут, когда у тебя рука дрогнет. Не то чтобы затаились, просто чувствовалось — чуют, принюхиваются, ищут трещину в тебе, чтобы ссать потом туда струей. Я лежал, не ел, не говорил, смотрел на трещину в стене, считал швы на бетоне, думал, как сдохнуть можно, чтоб не жалко было, или как выжить, чтоб не передрать себе душу в клочья. Они вокруг меня, как мухи над мертвечиной, не лезли, но гудели. А сегодня — поменялось. Что-то в воздухе щелкнуло, как спусковой крючок.
— Ну че, герой, заткнулся? — жирный выдал, жуя какую-то вонючую шкурку от колбасы, — блядь, думал, ты в натуре резкий, а ты… подстрелок.
Я даже не повел глазом, только челюсть сжал. Не задело. Пока. Он продолжил, уже громче, с ухмылкой, как будто тер ногой по роже:
— Мамку твою, слышь, жалко. Пацан у нее говном оказался. Пукнул в зоне — и сдулся.
— Или его телку может… — крысеныш подхватил, гнусный, голос липкий, как сперма на трусах.
Я не помню, как встал. Просто в какой-то момент их рты были слишком близко, и рука уже сама пошла, как будто душа выстрелила кулаком, как автомат длинной очередью. Удар — в нос, в мясо, в хрящ,
