Сейчас — преступник. Убийца. И все из-за меня. Не должна была позволять ему быть рядом. Не должна была разрешать целовать меня. Не должна была прижиматься к нему ночью, не должна была верить этим глазам, что смотрели на меня, будто я свет. Какой я к черту свет? Я — тень. И все, к чему прикасаюсь, рассыпается в прах.

Я злилась. До зубного скрежета. На него. На Лешу. Потому что он убил. Потому что не подумал. Потому что пошел до конца, даже не глянув, что там, за этим "концом". Потому что забыл, что за этим будет суд, будет срок, будет зона, будет грязь, кровь, погоны, нары, и не пятнадцать дней, а лет. Потому что не понял, что сделал мне этим больнее, чем если бы я до конца жизни осталась с Геной.

А я — живу. Хожу. Дышу. Пытаюсь. Но как дышать, когда внутри все сдавлено этим — что ты стоила человеку жизни? Что он тебя так любил, что убил ради тебя, а ты теперь не можешь даже дотронуться до его имени, потому что оно — боль. Потому что ты не знаешь: простить его? Ненавидеть? Ждать? Или молиться, чтобы ты умерла раньше него — и не пришлось с этим жить дальше. Потому что это не та любовь, что спасает. Это та, что ломает тебя пополам, а потом заставляет жить с этим обломком внутри. И я не знаю, что страшнее — что он это сделал. Или что я все еще люблю его.

Прошел месяц. Я думала, что хуже уже быть не может, что дно уже пройдено, что мне нечего терять, что дальше только пустота и тишина. А нет. Судьба — сука с грязными ногтями и циничной ухмылкой — рассмеялась мне в лицо и швырнула новый подарок. Я жду ребенка. От Леши. От него. От того, кто сейчас среди бетонных стен, где вонь, насилие и одиночество впитываются в кожу быстрее, чем мыло. Я помню, пальцы дрожали, как у наркомана на передозе. И не было ни радости, ни надежды — только желание взять пистолет и выстрелить себе в голову, прямо в этот дурацкий лоб, в котором еще теплятся мысли о будущем. Я упала в отчаяние, как в ледяную реку — резко, без воздуха, с криком внутри, который никто не услышал.

Ребенок… Господи, какой ребенок? Я — безработная, с именем, как клеймо, на которое все плюются. Женщина, у которой в паспорте — вдова насильника, а в животе — сын или дочь от убийцы. Какая жизнь? Какие сказки на ночь? Какая защита, если отец ребенка гниет за решеткой, а мать — прячется от мира как тень? Я не думала о нем как о спасении. Не смела. Это был приговор. Это был крест, который я не выбирала. Это были новые слухи, новые взгляды, новые крики за спиной: “Вот идет, та самая… И с пузом!” Это были драные коляски, одиночество в поликлиниках, жалость от чужих и презрение от знакомых. Что я могу дать ему? Это был ребенок, которого потом спросят: “А твой отец кто?” И что я скажу? Что он убил. Ради любви. Ради меня. Ради той, кто сейчас не может вымолвить даже его имя.

Но… это частичка его и меня. Слишком живая, чтобы забыть. Слишком настоящая, чтобы отпустить. Я положила ладонь на живот, которого еще даже нет, только глухая тяжесть внизу, как будто камень положили внутрь и сказали: “Неси.” И по щекам текли слезы. Тихо, без всхлипов. Просто текли, как будто внутри все раскисало, таяло, превращалось в слабость. Я не могу остаться здесь. Мне нужно уехать. Куда угодно. Подальше. Где никто не вспомнит мою фамилию. Где не будет этих улиц, подъездов, взглядов, криков, воспоминаний. Где никто не узнает, кто отец. Где я начну с чистого листа. Где я стану матерью, а не тенью мужчины, который сломал ради меня свою судьбу.

Сегодня я прощаюсь. С городом. С прошлым. С Лешей. Я не вернусь. Я не напишу. Я не приду. Потому что теперь я живу не для него. Не для себя. Я живу для того, кто сейчас под моим сердцем И если для этого нужно вырвать себя с корнями и сжечь все, что было — я это сделаю. Я женщина. И я выживу. Даже если сердце останется на пепелище.

Глава 5

Леха

1992-й год

Он зашел, будто всю дорогу знал куда идет. Спокойно. Без дерготни. Без привычного «кто тут старший» — молча, с лицом кирпичом. Не петлял глазами, не щурился. Просто прошел и сел. Как домой. Как будто давно тут. Как будто шконку сам заказывал.

Я сидел с чашкой в руках, на табуретке, к стенке спиной. Кирилл лежал на боку, но тоже замер.

— Очередной. — бросил Кирилл. — Только молчит подозрительно. — Ему, может, не до бесед. — ответил Валера. — Смотри, как сидит. Ровно, как палка в жопе. — Не новичок это. — сказал я. — Те, кто первый раз, всегда суетятся. Этот будто с шестого круга ада свалил.

— Ты глянь на его руки. — шепнул Кирилл. — Пальцы прямые, не трясутся.

— Резчик по живому, что ли? — фыркнул Валера. — Может, с мясокомбината сбежал. — Или остался там. Только в другом смысле. — вставил я.

Мы переглянулись. Он тем временем достал из мешка аккуратно свернутую простыню, ровно разложил. Ни запаха паники, ни дыхания тяжелого. Все четко. Человек-немой. Но не от страха — от привычки.

— Имя кто слышал? — спросил я. — Неа. — Кирилл помотал головой. — Только шепнули, что погоняло его «Хирург». — Второй уже за месяц с такой кличкой. Они что там, группой заходят?

Валера усмехнулся:

— Только этот не ржет, не понтуется. Улыбку у него, походу, с мясом вместе вырвали.

Он поднял глаза. Взгляд мимо нас, но не пустой. Как у человека, который сначала анализирует, потом говорит. Если вообще говорит.

— Валер, ты не сечешь? Где-то его видел?

— Может. Но там, где видел — вспоминать не хочется. Лицо знакомое. Но не как у соседа. Больше как у тех, кому в спину лучше не поворачиваться.

Я откинулся, выдохнул. Сигареты не было — только мятная жвачка. Он не вызывал страха. Он вызывал внимание. Тихое. Здоровое. Правильное. Тут никто не ссыт. Но каждый знает — если кто-то сидит чересчур спокойно,