Он перестал водить пальцами по ее волосам. — Говори.

— Я боюсь, что это ненадолго. Что однажды ты проснешься и поймешь, что все это — ошибка. Что быть просто человеком — скучно. И ты снова наденешь свой панцирь, и дверь за тобой захлопнется.

Он не ответил сразу. Потом мягко заставил ее повернуться к себе. Его лицо было серьезным, но не закрытым.

— Ариана, я потратил большую часть своей жизни, строя стены. Я думал, что за ними — сила. Но оказалось, что за ними — только одиночество. Оно не было сильным. Оно было пустым, — он говорил медленно, подбирая слова. — Ты не ошибка. Ты… разрешение. Разрешение быть собой. Без этого панциря я чувствую больше, я вижу больше. Да, это делает меня уязвимым. Но это также делает меня живым. И скука здесь, — он обвел рукой комнату, — невозможна. Потому что с тобой каждый день — это открытие. Даже когда мы просто моем посуду.

Она смотрела на него, и комок в горле мешал ей дышать. Она видела в его глазах не страсть собственника и не холод расчетливого стратега. Она видела искренность. Хрупкую, как первый лед, и оттого еще более ценную.

— Я тоже чувствую то же самое, — прошептала она, и ее голос дрогнул. — Как будто я долго плыла против течения, а теперь наконец-то вошла в тихую, спокойную гавань. Как будто я наконец-то дома.Он притянул ее к себе, и его объятия были не жадными и требовательными, как прежде, а бесконечно нежными, оберегающими, принимающими. Они сидели так, может быть, минуту, может, час, пока за окном ночь окончательно сменяла вечер, и город зажигал свои ночные огни, но им было не до него.

Позже, лежа в постели, прислушиваясь к его ровному дыханию и чувствуя тепло его тела вдоль всей своей спины, Ариана думала о том, что гармония — это не отсутствие проблем и не вечный праздник. Это тихая, глубокая уверенность, что любые бури, любые офисные интриги и выпады Миланы можно пережить вместе, потому что за этой дверью есть место, где тебя любят и принимают любого. Он научил ее быть сильной, как сталь, в мире врагов. А она научила его быть гибким, как тростник на ветру, в мире чувств. И в этом хрупком, совершенном балансе они нашли нечто большее, чем страсть или даже любовь. Они нашли друг в друге пристанище. Территорию, где можно было, наконец, сбросить все маски и просто быть. Просто дышать. И этого было достаточно для целой вселенной.

39.Запреты

Идиллия, казалось, была отлита из бронзы и закалена в огне их взаимных признаний. Пентхаус Марка превратился в настоящий дом — с ее книгами на его тумбочке, с ее духами, смешавшимися с его парфюмом в воздухе, с их общими вечерами на кухне, где он учил ее тонкостям кулинарии, а она делилась с ним секретами своей матери. Они были двумя островками в бушующем океане мегаполиса, и Ариана позволяла себе думать, что буря осталась за бортом.

В одно воскресное утро, солнечное и на удивление теплое, они отправились в небольшой сквер неподалеку от его дома. Марк неохотно, в ответ на ее мягкое, но настойчивое "пожалуйста", согласился на эту "бесцельную прогулку", как он ее назвал. Для Арианы же это было частью их новой, общей жизни — простой, человеческой.

Они шли по аккуратным дорожкам, и Ариана, вдыхая свежий воздух, чувствовала себя невероятно счастливой. Ее рука лежала в его, их пальцы были сплетены. И вот, на лужайке, они увидели их. Группу детей, лет пяти-семи, с визгом и смехом гонявшихся за мячом. Один из мальчишек, пухлощекий и кареглазый, неуклюже споткнулся и растянулся на траве. На секунду в его глазах блеснули слезы, но он тут же вскочил, отряхнулся и с новым визгом бросился догонять остальных.

Ариана не смогла сдержать улыбки. Ее сердце сжалось от внезапного, острого и такого теплого умиления.

— Смотри, какой смешной, — тихо сказала она, слегка сжав руку Марка и кивнув в сторону малыша. — Настоящий солдатик. Упал, вскочил, побежал дальше.

Она ожидала, что он хмыкнет, или скажет что-то циничное, но с той снисходительной нежностью, которую он начал ей иногда позволять. Однако ответа не последовало. Его рука в ее руке внезапно застыла, стала тяжелой и холодной.

Она посмотрела на него. Он смотрел на детей, но его взгляд был пустым и отстраненным, будто он видел не живых, смеющихся малышей, а безмолвную статистику или неинтересный архитектурный объект. Его лицо, секунду назад расслабленное, снова стало резким, непроницаемой маской.

— Пойдем, — произнес он коротко, и его голос прозвучал как щелчок замка. Он попытался потянуть ее за собой, но она не сдвинулась с места.

— Марк? Что случилось?

Он резко выдернул свою руку из ее пальцев. Жест был настолько неожиданным и грубым, что Ариана отшатнулась.

— Дети, Ариана, — сказал он, и каждое слово было обледеневшим осколком, — это несвоевременная обуза. Непозволительная слабость. Они отвлекают, требуют ресурсов, мешают сосредоточиться на главном. Они делают тебя уязвимым.

Он произнес это с такой леденящей душу убежденностью, с такой отстраненной холодностью, будто зачитывал пункты из отчета о нерентабельности какого-то проекта. В его глазах не было и тени тех эмоций, что она только что испытывала сама — ни умиления, ни тепла, лишь плоское, безжизненное неприятие.

Укол боли, острый и точный, пронзил ее. Это была не просто обида на его бесчувственность. Это было что-то глубже, будто он взял и вылил ведро ледяной воды на хрупкий росток их общего будущего, который она уже начала тайно лелеять в своем сердце.

— Слабость? — переспросила она, и ее голос дрогнул. "Но это же… жизнь. Это естественно.

— Естественно — не значит целесообразно, — отрезал он, уже поворачиваясь, чтобы уйти. Его спина была прямой и неприступной, как стена. — Я думал, ты это понимаешь.

Он пошел вперед, не оглядываясь, уверенный, что она последует. Ариана на секунду замерла, глядя ему вслед, затем, сжав кулаки, медленно пошла за ним. Весь путь до пентхауса они проделали в гнетущем молчании. Солнечный день за окном внезапно померк.

В лифте он стоял, уставившись в цифры на панели, его профиль был высечен из камня. Ариана смотрела на его отражение в полированной стали и пыталась понять. Она списывала это на его сложный характер, на его травмы, на его одержимость контролем. — Он