— Подъем, — тихо, но твердо произнес Игнат, садясь на кровати. — Пора двигаться.

Я спустил ноги с койки, потер лицо ладонями. Чувствовал я себя вполне нормально, хоть и не выспался — сейчас главным было выбраться из логова противника.

— Витя, вставай, — Игнат толкнул в бок спящего Артамонова. — Труба зовет!

Виктор вздрогнул и сел, оглядываясь по сторонам, видимо, не сразу осознав, где находится. Но, увидев рядом Пасько, как–то сразу подобрался.

— Сейчас, товарищ старшина, — прошептал он, нащупывая сапоги. — Я готов… почти.

— Сейчас позавтракаем, чем бог послал, и тронемся в путь, — продолжил Пасько. — В сортир перед дорогой лучше не ходить. Во избежание, так сказать, новых инцидентов… Потом, как выскочим из Лозовой, сходим — сразу и по–большому и по–малому! Хе–хе…

Игнат достал из чемодана пачку галет и банку немецких мясных консервов — но не тушенки, как у нас, а чего–то, похожего на вареный колбасный фарш.

— Давайте, ребятки, налетайте. Когда еще перекусить удастся…

Мы ели молча, запивая сухомятку водой из полевой фляги. Еда была безвкусной, словно опилки, но силы восстанавливала. За окном нарастал шум: слышались окрики на немецком, рев запускаемых двигателей. Фрицы тоже проснулись и собирались с силами.

— Как думаешь, Игнат Михалыч, нас выпустят? — спросил я, доедая последний кусок галеты и отряхивая руки.

Пасько встал, внешне неторопливо натянул мундир, аккуратно застегнул все пуговицы, надел ремень и портупею, поправил кобуру с пистолетом, и только после всего проделанного спокойно ответил:

— Должны. Генерал фон Функ подтвердил наш статус. Главное — вести себя естественно. Никакой спешки, никакого волнения.

— А как же майор Зоммер? Он, мне кажется, не до конца поверил в нашу легенду.

— Зоммер, возможно, и заподозрил неладное, но доказательств у него нет. А без доказательств, просто по личной прихоти, он не посмеет задержать полковника Люфтваффе. Контрразведка — это вам не гестапо, у них свои правила. — Игнат надел фуражку, подошел к окну и осторожно раздвинул занавеску. — Туман нам на руку. Видимость плохая, суеты на дорогах будет больше. Выедем, сделаем вид, что направляемся на юг, к Краснограду, а потом, в степи, свернем к Грушевке.

— Товарищ старшина, — снова нарушил конспирацию Виктор, — разрешите идти? Надо машину проверить.

Игнат кивнул, расчесывая свои шикарные усы перед зеркалом, и сказал по–немецки:

— Иди, гефрайтер. Подгони «Хорьх» ко входу. Обязательно проверь уровни масла и воды, количество топлива. Только не суетись.

— Jawohl, Herr Oberst! — спохватившись, ответил Виктор, натягивая пилотку.

Мы закончили сборы. Я тщательно проверил оба своих пистолета, «Парабеллум» и «Браунинг», запасные магазины к ним, документы в нагрудном кармане.

— Пора, — сказал Игнат Михайлович, взяв свой чемодан.

В коридоре по–прежнему воняло вчерашним перегаром, дешевым табаком и почему–то влажным сукном. Из–за тонких дверей доносились храп и кашель «квартирантов». Наши сапоги гулко стучали по скрипучим половицам.

Снаружи, у самого выхода из «гостиницы», нас поджидала знакомая троица танкистов. Оберлейтенант Хельмут, лейтенант Ганс и фельдфебель Отто. Они стояли по стойке «смирно», их лица, сильно помятые после вчерашних неумеренных возлияний, выражали напряженное ожидание. На щеке Ганса красовался внушительный синяк. Увидев Игната, они разом щелкнули каблуками. Хельмут, сделав шаг вперед, произнес, стараясь придать своему хриплому басу максимальную почтительность:

— Господин оберст! Разрешите обратиться!

Игнат Михайлович остановился и ответил максимально холодным тоном:

— Я вас слушаю, господин оберлейтенант. Только побыстрей, мы торопимся.

— Мы пришли принести вам наши глубочайшие извинения за вчерашний инцидент, герр оберст! — выпалил Хельмут. — Наше поведение было недостойно офицеров Вермахта. Мы позволили себе излишне расслабиться и нарушили субординацию. Просим простить нас!

Его слова звучали заученно, но в глазах читалось искреннее желание замять историю. Ганс и Отто стояли рядом с каменными лицами, уставясь в землю.

Игнат Михайлович выдержал длинную, эффектную паузу, изучая их с каким–то энтомологическим интересом — как грязных дождевых червей. Затем он слегка кивнул, и в его голосе прозвучала снисходительность старшего офицера, милостиво согласившегося забыть проступок младших.

— Хорошо. Извинения приняты. Надеюсь, этот урок пойдет вам на пользу. Дисциплина — прежде всего. Свободны.

Он повернулся спиной к танкистам и двинулся к стоящему неподалеку темно–серому «Хорьху». И в этот самый момент с улицы, из клубов так до сих пор и не рассеявшегося тумана, раздался громкий голос:

— Хельмут! Эй, Хельмут! Хельмут Робски, ты здесь?

Меня словно током ударило! Хельмут Робски. Это имя было выжжено в моей памяти огнем. Это было имя палача.

Хельмут, мой вчерашний «собутыльник», успевший уже расслабиться после принятых извинений, обернулся на зов. К нам по улице шел еще один офицер–танкист, размахивая рукой.

И тут во мне что–то переключилось. Кровь с гулом прилила к вискам, отчего в ушах раздался оглушительный звон. Моё лицо окаменело. Я сделал шаг к Хельмуту и спросил безжизненным голосом:

— Хельмут… это ты в июне приказал своим танкистам убить на месте советских детей?

Хельмут Робски обернулся ко мне. На его лице сначала отразилось недоумение — от тона, от вопроса, от моего застывшего лица. Потом его взгляд стал отсутствующим, он заморгал, словно вглядываясь вглубь своей памяти, перебирая в уме десятки военных будней, размытые лица, эпизоды насилия. Это было самое ужасное — он не вспомнил сразу. Ему пришлось напрягаться, чтобы выудить из памяти этот, такой будничный для него, эпизод убийства.

И вдруг его лицо прояснилось. На губах появилась самодовольная, почти что горделивая ухмылка. Он даже выпрямился, с удовольствием принимая роль рассказчика.

— А, это! Да, было дело… где–то под Ровно кажется. На пятый день войны. Моя рота наткнулась на разгромленный русский эшелон, а возле него лежали раненые дети. Много, несколько десятков. Это были дети русских офицеров, которых эвакуировали в тыл. — Он говорил спокойно, как о чем–то само собой разумеющемся. — Я не хотел оставлять в живых это дьявольское отродье, и приказал ликвидировать их на месте. Но расстреливать было бы слишком долго, к тому же привело бы к расстройству морального состояния солдат и перерасходу патронов.

Он сделал небольшую театральную паузу, наслаждаясь нашим вниманием. Игнат стоял неподвижно, его лицо было бесстрастным, но я видел, как побелели костяшки пальцев на руке, сжимавшей ручку чемодана. Он тоже был на том поле и видел раздавленных детей.

— Поэтому я дал приказ раздавить