он произнес это имя с особым выражением. — Я еще тогда, в лесу, две недели назад, говорил тебе — чутье подсказывает, что он не простой крестьянин. А теперь я точно убедился, что не простой… свободно говорит по–немецки, знает прусские манеры, в роли оберста, как рыба в воде, стреляет по–македонски. Ты ничего не хочешь мне о нем рассказать, Игорь?
Я встретился с его взглядом. Он был пронзительным, требовательным. Я понимал, что врать бесполезно.
— Он бывший офицер Императорской армии, Аркадий Петрович. Полковник. Его настоящее имя — Игнат Павленко.
Гайдар не изменился в лице, лишь медленно кивнул, словно услышал подтверждение давней догадки.
— Я так и думал. Знал, что не ошибся. Но каков молодец — в шестьдесят четыре года пошел добровольцем на фронт, за три месяца стал старшиной. Его опыт, его знания… они бесценны для нас!
Он помолчал, разглядывая солнечный зайчик на стене.
— Вот что, Игорь… Как спецкор «Комсомолки» я имею некоторый вес и связи. И я дам полковнику Павленко… то есть, старшине Пасько… рекомендацию. Для поступления на ускоренные командирские курсы. На командной должности он сможет принести Родине максимальную пользу. Стране нужны грамотные командиры. А он — прирожденный лидер.
Я смотрел на Гайдара, не в силах скрыть облегчения и радости. Это был единственно верный, единственно справедливый выход.
— Спасибо, Аркадий Петрович.
— Не за что, — он махнул рукой. — Я не для него это делаю. А для Красной Армии. Чтобы таких, как оберлейтенант Робски, на нашей земле больше не было. А ты, — он ткнул в меня пальцем, — выздоравливай. Еще повоюешь. Война, я чувствую, только начинается.
Он поднялся, поправил ремень.
— Материал о вашем проникновении в Лозовую будет громким. Обещаю. Без упоминания, конечно, некоторых… щекотливых деталей. И о других подвигах вашей группы я обязательно напишу. О наведении бомбардировщиков на аэродром, о подрыве подземного склада боеприпасов. О самопожертвовании Хосеба Алькорты. Советские люди должны узнать о подвигах своих защитников.
Он повернулся и пошел к выходу твердой походкой. На пороге обернулся.
— Кстати, о деталях… Запишешь мне потом слова песни, которую ты пел немецким танкистам?
Я остался один в луче яркого сентябрьского солнца, в тишине госпиталя, но теперь одиночество не было гнетущим — во мне крепла уверенность, что, что всё, что я совершил, было не зря. Каждая выпущенная мной пуля, каждый убитый немец — все это было кирпичиками в стене, которую мы сообща возводили на пути коричневой чумы. И впервые за долгое время сон, накрывавший меня тяжелой и ласковой волной, был спокойным и безмятежным.
Конец четвертой книги
Продолжение следует
