А я рванул к одноствольной установке «Флак–38». Ее расчёт пытался развернуть пушку в нашу сторону. Я выстрелил на бегу. Первая пуля ударила в щит орудия, оставив на нём вмятину. Вторая попала в плечо наводчику. Он вскрикнул и откатился в сторону. К прицелу тут же встал второй номер расчета. Но я уже добежал до зенитки. Немецкий солдат, увидев меня совсем рядом, с диким криком бросился на меня с ножом. Я едва успел уклониться. Фриц пролетел мимо, споткнулся о станину и грохнулся на землю. Встать я ему не дал, добив выстрелом в затылок. И тут же прикончил раненого наводчика. Остальные зенитчики, решив не геройствовать, бросились прочь по выложенному мешками с землей ходу сообщения и через пару секунд скрылись за поворотом. Теперь «Флак–38» был мой.

Я крутанул маховики, наводя ствол орудия на группу немцев, стреляющих из винтовок под прикрытием брони одного из танков.

— Получайте, ублюдки! — прошипел я и нажал на гашетку.

Очередь двадцатимиллиметровых снарядов прошила баррикаду из мешков, как нож масло. Вверх взлетели комки земли, обрывки ткани, кровавые брызги. Немцы, застигнутые врасплох шквальным огнём, в панике бросились врассыпную. Мои снаряды настигали их, разрывая в клочья. Стоящий рядом « Pz.II» получил очередь в борт. Броня не выдержала. Внутри что–то негромко «бумкнуло», и из всех щелей повалил густой чёрный дым.

Я вёл огонь, плавно перемещая ствол по горизонтали, косил немцев, как спелую пшеницу. И чувствовал при этом только отдачу орудия и удовлетворение от отлично сделанной работы. Но всё хорошее быстро заканчивается — вот и сейчас, зенитка, в последний раз клацнув затвором, вдруг смолкла — в коробе было всего двадцать снарядов, слишком мало для настоящего «Армагеддона».

— Игорь! Отходим! В машину! — крик Игната вырвал меня из боевого транса.

Я огляделся. Блок–пост представлял собой жуткое зрелище. Повсюду валялись тела убитых немецких солдат. Дымился подбитый танк. Второй « Pz.II» стоял безмолвно, его экипаж, видимо, был перебит ещё в начале боя, даже не успев залезть внутрь. Игнат Михайлович, перезаряжая пистолеты, отступал к «Хорьху». Он шёл не спеша, время от времени оборачиваясь и производя контрольные выстрелы по еще шевелящимся фрицам.

Я спрыгнул с зенитки и, добежав до шлагбаума, поднял тяжеленое бревно.

— Поехали! Поехали! Быстрее! — Виктор махал нам рукой из окна машины.

Мы ввалились в салон. «Хорьх» тронулся с места, его двигатель подозрительно стучал, но автомобиль, дрожа, словно в лихорадке, уже выезжал на дорогу.

И только сейчас я почувствовал жжение в боку. Пощупал больное место и увидел, что рука в крови. Меня все–таки зацепили… Перед глазами сразу поплыло. Я достал из кармана чистый носовой латок и, расстегнув мундир, прижал его к ране.

— Ранен? — заметил мои манипуляции Игнат. — Сейчас найдем местечко потише, остановимся и перевяжем тебя.

Но остановку пришлось отложить — буквально через пару минут позади, из клубов тумана, вынырнули два трёхосных грузовика «Мерседес». В их кузовах я увидел фигуры солдат в стальных шлемах. Много — человек по двадцать в каждом.

— Погоня! — констатировал Игнат, выглянув в разбитое окно. — Витя, гони! Не давай им приблизиться!

— Перегрев движка! Долго не протянет! — крикнул Виктор, судорожно вцепившись в руль.

Впереди показался знакомый поворот, а за ним — пепелище Грушевки. Наша последняя надежда.

— Держитесь, парни! Ещё немного! — ободрил нас Игнат.

Из последних своих лошадиных сил «Хорьх» влетел на территорию хутора и почти сразу движок заглох, проскрежетав напоследок что–то явно машинно–матерное. Грузовики с немцами приближались. Пасько хладнокровно передернул затвор «Вальтера» и полез наружу. Но выстрелить не успел.

Через несколько секунд, когда первый «Мерседес» поравнялся со сгоревшим домом, по нему с трех сторон ударили сразу шесть пулемётов. Это был сокрушительный, шквальный огонь. Я увидел, как борта грузовика порвало в клочья. Солдаты в кузове умерли мгновенно, не успев сделать ни одного ответного выстрела. «Мерседес» врезался в обугленную стену дома и замер.

Второй грузовик успел затормозить, пехотинцы горохом посыпались из него, но было поздно. Пулеметы перенесли огонь на них и ровно через двадцать секунд последний фриц уткнулся своей арийской рожей в русскую землю.

Наступила тишина, в которой было слышно, как клокочет пар в пробитом радиаторе «Хорьха». Я кулем вывалился из него, попытался идти, но ноги внезапно отказали и я завалился рядом. В глазах потемнело, тело начала бить крупная дрожь.

Из–за укрытий вышли Валуев, Хуршед, Ерке и остальные бойцы группы прикрытия. Пётр подбежал к нам, на его лице читалась тревога. Он окинул взглядом наш изрешечённый, дымящийся автомобиль, а потом заметил меня, перемазанного кровью.

— Пионер, ну, как же ты так? — воскликнул Валуев, бухаясь рядом со мной на колени. — Как тебя угораздило? Хуршед, быстро тащи перевязочные пакеты!

— Что у вас случилось? — спросил подошедший Вадим. — Ох, ты ж, черт! Игорь, ты ранен?

— Задание выполнено! — прошептал я, и устало закрыл глаза. — Мы живы!

Глава 17

20 сентября 1941 года

Сознание возвращалось медленно, нехотя, словно поднимаясь со дна глубокого, мутного колодца. Первым ощущением стала боль. Тупая, разлитая по всему телу, пульсирующая тяжелым огненным шаром в правом боку. Она была вездесущей, фоновой, как гудение трансформатора высокого напряжения. Я попытался пошевелиться, и боль тут же сменилась на резкую, сжала ребра стальным обручем, заставив тихонько застонать.

Потом я почувствовал резкий, химический запах. Пахло карболкой, как в больнице. Я открыл глаза и увидел над собой высокий белый потолок с лепными украшениями. Лучи полуденного солнца, яркие и почти горизонтальные, врывались в комнату через широкое арочное окно, заливая светом выщербленный паркет, крашеные масляной краской стены и белую ширму в изголовье. Я лежал на железной кровати, накрытый чистейшей, накрахмаленной до жестяной твердости, простыней.

— Тихо, тихо, сынок, не шевелись, — прозвучал над самым ухом спокойный, тихий голос.

Надо мной склонилась пожилая женщина в белоснежном, идеально выглаженном халате и такой же белой косынке. Ее лицо было испещрено морщинами — у глаз, у губ, на лбу. Глаза, цвета летнего неба, смотрели на меня с материнской теплотой. Тонкие губы тронула слабая улыбка.

— Очнулся, слава богу, — произнесла она, и ее рука с прохладной влажной марлей коснулась моего лба. — Лежи смирно, родной. Дергаться тебе никак нельзя.

—