Я представил, как немецкие тыловики, только–только вздохнувшие с облегчением после ухода своей ударной группировки,вдруг видят на улице русские танки, и тихо засмеялся.

— Бойцы полковника Глеймана захватили там все немецкие запасы, — с довольной усмешкой сказал Хуршед. — Которые немцы с трудом по сусекам наскребли. Снаряды, патроны, горючее. Вороновку «Группа Функа» в итоге захватила. Вернее, вошла в пустое, выжженное село, да так там и «зависла». Куда им теперь наступать без тылового обеспечения? Топлива нет, снарядов — кот наплакал, продовольствия на пару дней. Сидят и чего–то ждут.

Это была блестящая операция. Классический пример того, как можно переиграть численно превосходящего противника маневром, умом и знанием его слабых мест. Я почувствовал прилив горячей, почти сыновней гордости за прадеда и его бойцов.

— За разгром вражеского тыла командование представило полковника Глейман к ордену Ленина, а бригадного комиссара Попеля — к ордену Красного Знамени! — добавил Валуев.

— А Клейст? — вспомнил я про основную, изначальную угрозу. — Его танковая армия?

— Ну, с ними, увы, не так всё хорошо, — вздохнув, пожал плечами Петя. — Пользуясь тем, что все наше внимание переключилось на Функа, они в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое сумели навести через Днепр две легких переправы. И эвакуировали с плацдарма на левом берегу большую часть своего личного состава.

— А техника? — уточнил я.

— Всю бронетехнику, автомобили, артиллерию — бросили. Оставили на плацдарме. По тем хлипким мосткам, которые они соорудили из подручных материалов, только солдаты пройти смогли. Так что теперь танковая армия Клейста — это просто толпа деморализованных людей.

Это был огромный, стратегический успех. Юго–западный фронт не только избежал угрозы окружения, но и нанес правой «клешне» сокрушительное поражение. Осознание этой невероятной победы даже заставило меня забыть о тупой боли в боку.

— Ладно, Игорь, мы пойдем, не будем мешать тебе отдыхать, — вздохнул Валуев. — Выздоравливай! Еще увидимся.

Они встали с табуретов, надели фуражки и вдруг, не сговариваясь, бросили ладони к околышам, отдавая мне воинское приветствие, словно старшему по званию. Потом развернулись и четким, почти строевым шагом пошли к выходу.

Солнечный луч, упершийся в стену напротив моего изголовья, медленно, но неуклонно смещался вниз, отмечая незримый ход времени. Боль в боку утихла до терпимого, глухого нытья, превратившись в фоновое ощущение, с которым уже можно было существовать. Я лежал, разглядывая завитки лепнины на белом потолке, и прокручивал в уме все свои действия за прошедшую сумасшедшую неделю.

Внезапно дверь в палату распахнулась. На пороге стоял человек в идеально сидящей военной форме. Темно–синие шаровары, гимнастерка защитного цвета, на петлицах две «шпалы», на рукавах комиссарские звезды. Невысокий, плотный, с упрямым вихром темных волос и умными, усталыми глазами, в которых плясала знакомая искорка профессионального интереса ко всему происходящему вокруг.

— А вот и наш главный забияка, — раздался его хрипловатый, мгновенно узнаваемый голос. — Лежишь, значит, отсыпаешься, а я по тебе, понимаешь, соскучился.

Я не мог сдержать улыбки.

— Аркадий Петрович… Я думал, вы там, на фронте, немецких шпионов ловите.

— Увы, закончилась моя охота на шпионов, — Гайдар тяжело опустился на табурет у койки, достал из кармана гимнастерки коробку папирос «Казбек», но, вспомнив, где находится, с сожалением убрал ее обратно. — Да вот, командование велело возвращаться, пока еще «воздушный мост» действует. Мне на замену настоящего особиста прислали, майора Александра Кофмана. Говорят, что мужик — кремень. А я, значит, снова в своем амплуа — спецкор «Комсомольской правды». Сразу пять готовых очерков сдал. Потом про ваши лихие дела вспомнил и узнал, что ты тоже в Москве, в госпитале. Вот к тебе, значит, и примчался.

Он обвел палату внимательным, цепким взглядом журналиста, отмечая каждую деталь.

— Устроился ты неплохо, надо сказать. В отдельной палате. Ее по личной просьбе генерала Кирпоноса выделили. Доктор мне вкратце обрисовал, что ранение у тебя тяжелое, но жить будешь. И, надеюсь, жить будешь долго и счастливо.

— Вашими бы устами, Аркадий Петрович, да мед пить, — непроизвольно брякнул я.

— Я чего к тебе прискакал, Игорь: если силы позволяют, то расскажи о вашей последней операции. О проникновении в Лозовую. Но мне, брат, нужны все детали. Абсолютно все.

Я рассказал ему все, без прикрас и умолчаний. Про убитого голыми руками и утопленного в сортире Крюгера, про пьяных танкистов, про Зоммера и фон Функа. Гайдар слушал, не перебивая, лишь иногда его пальцы постукивали по колену, будто отбивая невидимый ритм.

— А потом этот Хельмут… оберлейтенант Хельмут Робски… — голос мой дрогнул, и я на мгновение замолчал, пытаясь совладать с накатывающей волной ненависти. — Оказался тем самым, который…

— Отдал приказ раздавить гусеницами детей, — тихо закончил за меня Гайдар. Его лицо стало каменным.

— Мало того, Аркадий Петрович, он мне всё с подробностями рассказал, — прошептал я, снова видя перед собой самодовольную, ухмыляющуюся рожу нелюдя. — Даже про хруст упомянул, с которым детские косточки ломались. И тогда во мне что–то оборвалось. Я сорвался, Аркадий Петрович. Сам не помню, как весь магазин по нему в упор выпустил. Когда в себя пришел, еще несколько секунд спусковым крючком впустую щелкал, не мог остановиться.

В палате повисла тяжелая, густая тишина. Гайдар смотрел куда–то мимо меня, в прошлое, в свои собственные воспоминания о войне и смерти.

— Да, ты казнил его, — наконец произнес он, обдумывая каждое слово. — Но иного решения в той ситуации я не вижу. Ты не палач, Игорь. Палач — это он.

Мы помолчали несколько минут. А потом Гайдар, тяжело вздохнув, сказал:

— Извини, Игорь! Вижу, что разбередил душу… Последний вопрос и заканчиваем: Как вам удалось вырваться из села?

Я рассказал, как мы приехали к блок–посту, как слишком умный фельдфебель нас задержал. Как Пасько пристрелил его на месте. Как я косил фрицев из зенитки, пока не кончились снаряды.

— Игнат Михайлович… он был великолепен, Аркадий Петрович! — с воодушевлением резюмировал я. — Хладнокровен, как машина. Стрелял сразу из двух «Вальтеров». Косил фрицев, как траву.

Гайдар слушал, и в его глазах читалось настоящее восхищение.

— Старшина Игнат Пасько… —