Я резко выпрямился и отшвырнул фуражку ногой за кучу мусора у забора. Успел. Сердце бешено колотилось, но на лицо я старательно натянул маску брезгливого раздражения — как и должно было быть после посещения этого замечательного «санитарно-гигиенического заведения».

Танкисты, подпирая друг друга, направились в мою сторону. Они были, как говорится, «в сопли». Едва держались на ногах. Старший, оберлейтенант, с Железным крестом на груди, посмотрел на меня мутными глазами.

— А, летун! Небесный нибелунг, мать твою! — заорал он хриплым басом. — Сраное Люфтваффе! Где же вы, черт побери, были сегодня? Русские бомберы крыли нас, как бык овцу! На кой хер вы нужны, если вас никогда нет рядом?

Мне, по большому счету было плевать на корпоративные разборки фашистских гадов, и я решительно прошел мимо них к двери. Но тут второй танкист, лейтенант, схватил меня за рукав.

— Куда это ты так торопишься, напыщенный педераст?

Внутри все сжалось от ярости. И я непроизвольно брякнул в ответ:

— Захлопни свою вонючую пасть, ублюдок!

Эффект был мгновенным. Лицо лейтенанта побагровело.

— Ты что сказал, щенок? — он сделал шаг ко мне, сжимая кулаки.

— Так ты еще и глухой, придурок! — я понимал, что несу чушь, что надо остановиться. И, вежливо извинившись за хамство перед доблестными бойцами Вермахта, удалиться в свою скромную обитель. Но слова сами вылетали из глотки: — Похоже, что в твою консервную банку на гусеницах прилетел русский снаряд, и тебе напрочь отшибло мозги.

Это оказалось последней каплей. С пьяным ревом лейтенант бросился на меня, занося руку для удара. Драться он не умел вообще. Я легко увернулся от его кулака, и сам влепил несильный, но акцентированный хук в солнечное сплетение. У меня сейчас не было намерения калечить его или убивать. Пока не было… Воздух с хрипом вырвался из легких танкиста. Не дав ему опомниться, я пробил снизу вверх, в челюсть. Раздался звонкий стук сомкнувшихся зубов. Лейтенант рухнул на землю навзничь, широко раскинув в стороны руки и ноги.

Я стоял над ним в боксерской стойке, готовый к продолжению, и переводил дыхание. Сильно болели костяшки пальцев после столкновения с квадратной челюстью лейтенанта. Два других танкиста смотрели на меня с каким–то непонятным выражением на рожах, но вступиться за товарища не спешили.

Наконец оберлейтенант с крестиком на груди хмыкнул и несколько раз медленно хлопнул в ладоши.

— Браво, летун! — проворчал он. — Ты, я смотрю, и за словом в карман не лезешь, и подраться не дурак. Ладно, конфликт исчерпан. Ты победил.

Я опустил кулаки и, кивнув, твердым шагом двинулся к двери в «гостиницу». Сзади донесся возглас очухавшегося лейтенанта:

— Эй, летун! Не злись! Мы разобрались по–мужски! Давай без претензий!

Вернувшись в наш номер, я прислонился спиной к двери, и устало закрыл глаза. Ничего себе, сходил пописать…

— Игорь? — тихий голос Игната Михайловича заставил меня вздрогнуть. — Что случилось? Я слышал голоса, ругань.

Он стоял у висящего на стене крохотного зеркальца с бритвой в руке, без мундира, в подтяжках и белой нижней рубахе из тончайшего батиста, с намыленными щеками. Его взгляд был спокойным, но очень внимательным. Виктор сидел на койке и глядел на меня с тревогой.

Я коротко, без лишних эмоций, рассказал о столкновении с сапером и танкистами. Игнат Михайлович внимательно выслушал, продолжая бриться.

— Да уж, ты был на волосок от провала. Но раз обошлось… Даст бог, этого гауптмана до нашего отъезда не найдут. Ладно. Мне пора. Совещание в штабе у фон Функа начнется через полчаса. Вы оба остаетесь здесь. Никуда не выходить. Понятно?

— Jawohl, Herr Oberst! — хором ответили мы с Виктором.

Игнат вытер лицо полотенцем, сполоснул ароматным одеколоном, надел мундир, поправил воротник, и его лицо снова стало маской прусского аристократа. Он вышел, закрыв за собой дверь.

В комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь нашим дыханием. Я повесил на гвоздик фуражку, расстегнул мундир и рухнул на свободную кровать, с наслаждением вытянув ноги. Прошло минут пятнадцать. Виктор, успокоившись, задремал, а ко мне сон не шел, отогнанный адреналиновым штормом.

Вдруг в дверь постучали. Громко и сильно.

Проснувшийся Виктор потянул из кармана штанов «Вальтер», но я знаком велел ему успокоиться и подошел к двери.

— Кто там? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал сонно–раздраженно.

— Открой, летчик! Это мы! — донесся знакомый хриплый бас оберлейтенанта.

Я медленно открыл дверь. В коридоре стояла знакомая троица. На щеке лейтенанта наливался огромный синяк. Но злобы в его взгляде не было, скорее уважительная настороженность.

— Ты это, летун… Зла не держи! Погорячились, бывает… — сказал их старший, оберлейтенант. — Мы тут посовещались. Ты парень хоть куда. С характером. Не то, что эти штабные мокрицы. Так что решили пригласить тебя на нашу вечеринку. У нас там еще кое–что осталось. Выпьем, закусим, поговорим о содружестве родов войск. Я Хельмут, а это Ганс и Отто.

«Вот ведь, мать вашу, я попал, — пронеслось в голове. — Отказаться — значит обидеть». Что может вызвать подозрения. А с другой стороны, если соглашусь, будет шанс выудить у них по–пьяни еще какую–то информацию. Риск, но риск оправданный.

Я изобразил на лице нерешительность, затем скептическую ухмылку.

— Ну, если только для обсуждения содружества родов войск… И если у вас нормальный шнапс, а не местная бормотуха, которую русские называют «самогон». Меня зовут Зигфрид.

— Шнапс у нас самый что ни на есть настоящий! — обрадовался оберлейтенант и грубо схватил меня за рукав. — Пошли, Зигги, не пожалеешь!

Я оглянулся на Виктора, кивнул ему, мол, все в порядке, и вышел в коридор, закрыв за собой дверь.

Их номер был точной копией нашего, но выглядел как свинарник. Железные кровати стояли под углом друг к другу, а между ними разместились сдвинутые впритык тумбочки, образующие подобие стола. На этом «столе» теснились пустые и полупустые бутылки, заляпанные грязными руками граненые стаканы, криво вскрытые жестяные банка с разными консервами, куски хлеба, надкушенные огурцы, селедочные головы. Накурено было так, что под потолком можно вешать топор. Но запах дыма не перебивал вонь перегара. В общем, господа офицеры отдыхали, как и пристало цивилизованным европейцам, «скромно и