– Ладно, я возьму ее, – сказал он наконец, взглянув на меня.
Отец положил трубку и вздохнул.
– Обувайся и возьми с собой кофту. Поедем к Волчьему Клыку.
Отец попросил маму найти фонарь. Она не хотела, чтобы я ехала, но промолчала. Мы слышали, как отец возился в комнате наверху. Он вышел оттуда с патронташем в одной руке и ружьем в другом: даже не стал убирать ружье в чехол.
Отец побежал вниз по лестнице, мы с мамой за ним.
– Только не ходи с ними в лес, останься с Нунциатиной, – прошептала мама.
Только она и называла Шерифу настоящим именем. Нунциатина – жена Освальдо, мать Дораличе, пропавшей еще днем.
В машине отец бросил ружье и фонарик на полку, патронташ – на заднее сиденье. Наш тогдашний «Ритмо» рванул с места на предельной скорости, отец принялся расспрашивать меня.
– Ты не знаешь, куда делась твоя подруга?
Нет, я не знала. За нашими спинами подпрыгивал на каждой яме дробовик, фонарь катался из стороны в сторону на поворотах.
– Ты разве вчера не говорила, что вы куда-то собираетесь вместе? – не унимался он.
Говорила, но потом мы передумали. Я передумала. Вместо этого я поехала на автобусе к морю, в Пескару, к своим однокурсницам по физиотерапевтическому факультету. Дораличе я с нами не позвала. Они даже не знакомы.
– А она чем сегодня занималась?
Я думала, что она осталась в кемпинге помогать родителям, так я ему и сказала. Вопросы отца раздражали меня, как и подскакивавшее на ямах ружье и катающийся фонарь.
Я никогда не ездила с ним в горы вечером. Было почти девять. На лесистых участках дороги ветви деревьев сходились над машиной, будто хотели раздавить ее, а мы чудом успевали вырваться.
Отец остановился пропустить переходивших дорогу коров, сонный теленок терся мордой о мать. Обычно они уже спят в это время; может быть, что-то их потревожило, может быть, ветер.
– Зачем ты взял ружье?
Он стиснул зубы со скрежетом, от которого мурашки побежали по коже.
– В некоторых случаях лучше держать его под рукой.
– Что там за случай? Что тебе сказал Освальдо?
Ничего определенного, только то, что никто с утра не видел его дочь. Когда стемнело, родители заволновались.
– Оно хоть разряжено? – спросила я, оглянувшись на ружье.
Отец кивнул.
Мы припарковались возле «Домика Шерифы», перед другими машинами. Отец закинул ружье на плечо, закрепил патронташ на поясе, будто шел на охоту.
Двор был ярко освещен, Шерифа сидела одна за столиком, как посетительница, не торопившаяся домой после съеденного арростичини. Несколько выбившихся из пучка прядей прилипли к вспотевшему лбу, ладони обхватили лицо. Когда я подошла к ней, она оживилась. Задала почти те же вопросы, что и мой отец, но с некоторыми отличиями.
– В ее исчезновении может быть замешан парень?
– Не думаю, – ответила я.
Тут меня вдруг осенило. Может, она поехала с кем-то на праздник коатто[6]?
– Нет, она бы предупредила и обязательно приоделась. Юбка и праздничная блузка там, – Шерифа махнула рукой в сторону кемпинга и их дома.
Она снова замкнулась в себе в ожидании новостей о дочери: я ничем не помогла. Я никогда не видела ее такой хрупкой. Она снова обхватила руками голову, чтобы не рухнуть на деревянный стол.
– Если с ней ничего не случилось, я ее убью, – сказала Шерифа скорее сама себе.
Вокруг Освальдо собрались охотники, экипированные так же, как мой отец, они разделили лес на зоны. «Не думаю, что она в лесу, – сомневался Аччарино. – С чего бы ей туда идти?» «Может, пошла проводить кого-нибудь из туристов, и они заблудились, – предположил какой-то усатый мужчина. – Все постояльцы вернулись в кемпинг?» Освальдо не знал: в конце августа народу почти не было, а те немногие, кто были, вечером разъезжались по селам на фестивали. Как бы то ни было, надо прочесать буковую рощу: вдруг Дораличе вышла прогуляться, упала и сломала ногу? Вот только зачем тогда ружья? Без них было не обойтись, хотя бы для защиты от диких зверей: кабанов и волков, рыскавших по лесу в поисках пищи. Может быть, кто-то думал и о худшем, но вслух не говорил. Да и вообще говорили в основном шепотом.
Они разошлись парами в разные стороны. Мама велела мне остаться с Нунциатиной, но Шерифа не собиралась сидеть сложа руки, когда ее дочь пропала. Она одолжила у кого-то ружье и отправилась в лес со всеми: разрешения на ношение оружия у нее не было, но стрелять она умела.
– Иди в машину и спи. – Отец протянул мне ключи.
Вместо этого я ненадолго задержалась во дворе. Дед Дораличе дремал там на стуле. Он вернулся с войны пешком в сорок пятом. Я смотрела на его старое лицо, изжаренное солнцем, изрезанное морщинами. Если Дораличе вернется, увидит, что мы с дедом ждем ее.
Голоса и шаги охотников удалялись, рассыпались в разные стороны, их сменяли шорохи, шелест листвы под лапами хищников, наскакивавших на самых мелких животных, пение ночных птиц то тут, то там. Я все слышала. Я всего боялась. Я представляла себе, как Дораличе напряженно прислушивается к каждому шороху поблизости, к каждому дуновению. Она тоже боялась, боялась куда сильнее, потерявшись в темноте, подвернув лодыжку в чаще леса. Это была моя вина, я предпочла ей девочек и море. Она предлагала мне сходить в последний в этом году поход, пока погода не испортилась. И пошла одна.
Я села в «Ритмо» при блеклом свете луны. С окраины рощи прямо на меня вылетел сыч. Его полупрозрачные крылья были широко раскинуты; казалось, он вот-вот впечатается белым пятном в стекло машины, но в последний момент он взмыл вверх. По темной горе в поисках Дораличе блуждали пятна света – фонари охотников и Шерифы. Сквозь щель приоткрытого окна доносились крики: «Дорали! Дорали!»
12
Малышка идет на меня, а я маленькими шажками отступаю назад по резиновому коврику. Дрожащими ножками она старается наступать на желтые следы, напечатанные на синем фоне. Я подбадриваю ее словами, руками, взглядом. Еще несколько шагов – и она дойдет до конца. Раздается звонок, от неожиданности она вздрагивает и едва не теряет равновесие. Я беру девочку за руку, довожу до последнего следа. Теперь она может сесть и отдохнуть, а я открываю дверь.
Курьер привез доставку для моей дочери. Он заходил домой, но никого не застал. Чтобы добраться до нас, он выехал из Пескары рано утром. Он не знает, что Аманда и ее гость еще спят: вчера вечером они вернулись поздно. Было очень неприятно обнаружить его на диване-кровати утром: я отвыкла от мужчин в доме. За ночь он скинул одеяло, боксеры с изображением «Веспы» спереди вздымались от утренней эрекции.
К счастью, курьер вспомнил, что меня можно найти в кабинете. Пока он рассказывает об этом, я смотрю на надпись «Заландо» и призыв «Love me. Wear me»[7]. Я надеваю на девочку носки и туфли, ее мама уже на лестнице. «Тонус мышц стал лучше, – успокаиваю я ее. – Увидимся на следующей неделе». Я глажу девочку по волосам, собранным золотистым ободком.
Аманда не получала доставок с тех пор, как вернулась. Я беру коробку, и она чуть не выскальзывает у меня из рук: я думала, она будет тяжелее. Я наклоняю коробку в одну сторону, в другую: внутри что-то шуршит и перекатывается. Если перевернуть, что-то твердое, наверное металлическое, стукает о крышку. Там явно не очередной спортивный костюм: ткань легкая, может, хлопок или вискоза. Этикетка не помогает: «ворот 1», номер заказа, штрихкод. Мне представляется платье с поясом и пряжкой: наверное, это она стучит по крышке коробки.
Последние годы учебы в лицее Аманда ходила в платьях с глубоким вырезом на спине. Она не пропускала ни одного дня рождения, в том числе мальчиков старше нее.
Я не возражала. Моя дочь не давала поводов для беспокойства. Она не курила, не возвращалась домой пьяная, на ее теле не появились броские татуировки и пирсинг. Другие матери рассказывали мне об излишествах, которые позволяют себе их дети, о потерянных школьных годах. Я слушала их, но мне все это было чуждо. Мне повезло с Амандой.
Иногда по субботам я отвозила ее на дискотеку в клуб на побережье. Она просила высадить ее подальше от входа. О ее возвращении
