– У меня нет ключа, – говорю я, когда мы оказываемся у ворот.

Она идет вдоль забора, оборачивается, видит, что я стою на месте. Приходится поддаться этому ее нетерпеливому повороту головы.

– Это все дедово?

– Только земля. Кемпинг принадлежал Освальдо.

Она находит кривой железный прут: сетка забора легко отгибается. Аманда ныряет за забор, я остаюсь снаружи.

– Уже поздно, дед нас ждет, – напоминаю я ей.

Она протягивает мне руку: сопротивление сломлено. Аманда бродит по заброшенному кемпингу, трогает ногой осколки выбитых окон. На задней стене бытовки она находит надписи красной краской, выцветшие с годами. С одной стороны «УБЕЙТЕ ЕГО», с другой, в две строчки, «ВИРДЖИНИЯ И ТАНЯ БУДУТ ЖИТЬ ВЕЧНО».

– О чем это?

– Давнее дело, тебя еще не было. Здесь произошло преступление.

– Где «здесь»? – не унимается Аманда.

– В лесу. У Круглого камня, в конце тропы, по которой мы не пошли.

Какое-то время она молчит. Снова смотрит на надписи, потом на меня.

– Кто эти Вирджиния и Таня? Ты их знала?

– Не то чтобы, так, видела.

– А дед тогда был здесь?

– Нет, Освальдо был.

Но дед после случившегося долгие годы не мог спать спокойно, говорю я ей. И до сих пор иногда просыпается от звука выстрелов: они ему снятся.

10

Рубина оставила для меня дверь приоткрытой. Сообщение пришло недавно – и вот я ставлю на полку оливки, которые она просила. Филе трески уже нарезано на кусочки, она посыпает их мукой. «Некоторые блюда не удаются, когда пытаешься приготовить одну порцию», – говорит она. Время от времени я приношу ей что-нибудь с отцовского огорода. Сегодня захватила пучок салата. Рубина перекладывает из глиняного сотейника только что обжаренный до золотистого цвета лук, отставляет в сторону.

– Как Аманда? – спрашивает она.

– У нее гость.

Рубина бросает на меня взгляд и возвращается к последовательной подготовке ингредиентов будущего блюда: перекладывает одно, жарит другое.

– И чем ты недовольна?

– Не знаю, впервые его вижу, но он мне не понравился.

Когда я вернулась, они стояли у окна, курили, опершись о подоконник, и разговаривали. Во дворе жужжала газонокосилка, поэтому они не услышали, что я пришла. Я замерла, прислушалась. В какой-то момент Аманда назвала его Коста. Кто знает, откуда он и куда направляется с этой своей огромной сумкой. Аманде он принес несколько номеров Internazionale.

Он спросил ее, как подготовка к экзаменам. «Какие экзамены? – ответила моя дочь. – Я даже на занятия ходить перестала».

Деревянная ложка, которой Рубина перемешивала протертые помидоры, замирает.

– Хочешь сказать, ты об этом не знала?

Я знала, что она учится дистанционно. Но это было вранье, чтобы я не лезла к ней в комнату.

– О чем еще они говорили? – спрашивает Рубина и открывает бутылку вина.

Я выскочила из квартиры, как воровка, укравшая их секреты. На лестнице чуть не сбила соседку со второго этажа и даже не извинилась. На улице меня ждали запах свежескошенной травы и моя машина перед гаражом. Я села за руль и рванула с места так, будто машину я тоже украла.

– И куда поехала? – спрашивает Рубина, протягивая мне бокал.

– К отцу.

Я припарковалась рядом с его «Бравой». Иногда мой дом по-прежнему там. Отец возится в огороде, стоя на коленях: когда боль в спине становится нестерпимой, он работает так. Он бережно голыми руками подсыпает земли вокруг стволов помидоров, привезенных из питомника. На мгновение я даже завидую им: хочется такой же заботы, хочется, чтобы утешили. «Что стряслось?» – спрашивает он. «Она бросила учебу», – ответила я больше себе, чем ему. Он сам понял, что речь об Аманде. «Твоей дочери не помешала бы хорошая трепка, – сказал он, – ты слишком мягка с ней. Да и этот тоже. Какой из него отец?»

Он с трудом поднялся, заведя руку за спину и обхватив ей самое больное место. Заметил, что штанина порвалась, расстроился. Он не надевает наколенники, которые я ему подарила: боится, что подумают соседи, если увидят, он же не спортсмен.

– Я тоже много чего стыжусь, – рассказываю я Рубине. Она потягивает вино из бокала и слушает меня. – Сегодня я подслушала разговор Аманды, на днях заглянула в ее телефон.

– Не вижу ничего страшного. Она же не разговаривает с тобой, считай, ты вынуждена.

Но дело не только в этом. В таком возрасте бегать к отцу в поисках утешения… Что он подумает о внучке?

– Где сейчас эта парочка? – спрашивает Рубина.

Ушли, наверное, дома их не было. Но сумка того парня так и осталась на диване.

– Возьми с собой трески, угости их, все равно много останется.

Мы накрываем маленький столик в саду кондоминиума. Рубина ухаживает за садиком, как будто он ее собственный. Кактусы вот-вот готовы взорваться своим мимолетным и мучительным цветением.

Вечер теплый, богатый на ароматы. Свет в окнах моей квартиры выключен.

– Прости, что я все время говорю о ней. Как дела у твоего сына? – спрашиваю я.

Рубина заканчивает смаковать глоток вина, проглатывает.

– Хорошо, если верить ему. Он весь в работе.

Он звонит ей каждое воскресенье в одно и то же время, иногда его дергают по работе, приходится прерывать разговор. А еще он любит треску: сиди он сейчас с нами, съел бы две тарелки.

– Такой трески, как у тебя, в Лондоне точно не найти.

– Они утверждают, что в Лондоне можно найти что угодно, но я не верю.

Они – это ее сын и его жена-англичанка. Рубина виделась с ними неделю на Рождество и неделю летом, когда можно было путешествовать свободно. Теперь она пытается посчитать, сколько времени прошло с последней их встречи, в голосе ощущается легкая грусть. Они приедут в июле.

– Заскочат ко мне по пути, потом отправятся в настоящий отпуск в Саленто. И правильно, им тут быстро становится скучно.

Невестке в первую очередь. Она добрая и даже сердечная, но никак не может найти здесь для себя ничего интересного. Джулио, сказать по правде, тоже не знает, чем занимать дни. Немногие оставшиеся здесь друзья стали ему все равно что чужие. Иногда он встречает кого-то из них на бульваре, треплет за щеку их детей. И все на этом: им нечего рассказать друг другу.

– Да и дома ему несладко: с женой он говорит по-английски, со мной – по-итальянски, приходится постоянно переводить.

– Разве ты не ходишь на английский по четвергам?

– Пытаюсь, но чего я там выучу в шестьдесят лет? Английский меня невзлюбил.

Я говорю, что хорошо бы ей ездить в Лондон почаще. Она признается, что была там всего лишь дважды. Уже в самолете она начинает чувствовать себя двоечницей, не понимает стюардесс. Основные памятники и музеи она посетила, хор Вестминстерского аббатства послушала.

– Город утомляет меня куда больше, чем горные тропы. Это другая усталость – пустая.

Она говорит еще что-то, но я не слушаю: отвлекаюсь на темные окна третьего этажа.

– Быть может, я теряю дочь, – думаю я вслух.

Рубина задумывается на мгновение, наливает мне еще немного вина.

– На свете столько способов потерять детей. Это неизбежно и все равно произойдет рано или поздно, – говорит она.

– Вот только моя дочь больна, а я до сих пор не знаю, что с ней и как ей помочь.

– По-настоящему ты ее потеряешь позднее, когда у нее хватит сил уйти. – Зажав ножку бокала между пальцами, она поворачивает его сначала в одну сторону, потом в другую. – Сколько дней за остаток жизни я проведу с сыном? Джулио купил дом в Лондоне.

Я удивленно смотрю на нее, она мне об этом ни слова не говорила.

11

Тот вечер казался обычным, таким же как все остальные августовские вечера за мои двадцать лет. Я болталась по дому, изнывая от жары. Зазвонил телефон, мама ответила, и ее лицо тут же изменилось. «Освальдо», – предупредила она, передавая трубку отцу. Я подошла поближе: что-то случилось. Слов я не разобрала, но голос казался взволнованным.

– Ты уверен, что ее нет в кемпинге? – спросил он.

Дальше только односложные «да» и «нет». Я