Время проходит быстро, почти стемнело. Каждый из нас бережно складывает свой внутренний инструмент. Самира набрасывает красную шаль: вечером прохладно. Факелами вспыхивают фонарики телефонов, никто не хочет расходиться. Откуда-то появляется бутылка шампанского, пробка отлетает неведомо куда. Мы осмеливаемся поднять тост.
Пузырьки бегут, мы пьем и верим в счастье этого момента. Я забываю об Аманде и своем отце.
9
Он ждет нас у дома, сидит в брюках карго на ступеньке крыльца. Он позвонил внучке, и она ответила ему. Не знаю, что именно он рассказал ей о земельном участке в горах, но она заинтересовалась. За столом Аманда спросила меня, почему это место называется Волчий Клык. Может, она таким образом просит прощения за то, что не пришла на мессу.
Дедушка бросает ей ключи и занимает пассажирское сиденье. Мгновение сомнений – и она садится за руль. Три поколения в одной машине, мы едем на старую фамильную землю.
– Переходи на вторую, – советует Аманде отец, – тут узкий поворот.
С прошлой нашей с отцом поездки пейзаж изменился: цветы, сменяя друг друга, поднимаются ввысь. Аманда чихает от пыльцы, хотя у нее нет аллергии. Анализ крови идеальный, даже железо в пределах нормы, хотя и на грани. Я ожидала увидеть в результатах хоть одну звездочку и даже разочаровалась. Что с моей дочерью – по-прежнему неизвестно.
Отец жестом показывает остановиться у родника. Мы идем по траве, он впереди. Он приникает ртом к трубе, пьет долгими глотками ледяную воду.
– Горная вода вернет тебя к жизни, – говорит он и жестом подзывает Аманду.
Мне он говорил то же самое, когда мы пригоняли сюда овец. Я была маленькая, но умела гонять их, постегивая вишневым прутиком. Я следила за стадом, когда отец с Освальдо уходили, перекинув ружья через плечо. Отец сам научил меня стрелять, твердо держаться на ногах в момент отдачи. Именно на этом лугу я ждала их, пока они молча бродили по лесу.
Отсюда я слышала их далекие выстрелы. Иногда я засыпала, облокотившись о лохань с водой для стада. Отец возвращался с куропатками, заткнутыми за пояс: их головы болтались на уровне его бедер. Я ненавидела его за мертвых птиц, за кровавые пятна на штанах, за страх, терзавший меня всякий раз, когда я просыпалась у источника одна. Хотя, может, это и не ненависть: в конце концов, мне было всего восемь.
Отец хотел сына, а родилась я. В день моего рождения моя тетка вышла из комнаты и сказала ему: «Ты только не злись». Много лет спустя он ждал внука, мальчишку, которого можно будет усадить за руль трактора. Он мечтал, как они вместе после обмолота будут перепахивать землю, прессовать солому в тугие рулоны. Но отца ждало второе разочарование. Его фамилия оборвется на мне, здесь.
Я не отправляла дочь к бабушке с дедушкой на лето. Я представляла, как она проводит дни на солнцепеке посреди огорода, пока дед подвязывает помидоры, и вместо этого водила ее в экологический образовательный центр. Там с детьми гуляли вдоль реки, кормили здоровой едой на полдник. Вечером Аманда рассказывала мне, как она ходила по подвесному мосту, как пекла хлеб. Я старалась держать ее подальше от своих родителей.
Отец смотрит на гору, переводит взгляд на внучку.
– Волчий Клык там, наверху, – говорит он.
Отец останется и будет ждать нас здесь. Пока мы поднимаемся к нашему участку, он сходит посмотрит, чье стадо пасется там на плато, может, стадо Акилле. Аманда идет по старой пастушьей тропе впереди меня – она такая гибкая, такая легкая. Вскоре она снимает толстовку, завязывает ее на талии. Мы входим в буковую рощу: поначалу там почти темно и даже холодно. На пути упавшее дерево, корни висят в воздухе, обхватив ком земли и камней.
В какой-то момент тропа раздваивается, Аманда ждет меня. Я забираю вправо. Аманда спрашивает, куда ведет другая тропа. «Не знаю», – отвечаю я. Еще немного – и мы выходим из рощи. Снова жара и сушь. Подъем становится круче, пятно пота на майке расползается по спине. Дыхание учащается, сердце колотится, мышцы с непривычки устают. В детстве я то и дело ходила по этой дороге, у меня не было выбора. Ноги у меня тогда были худые, но до чего же сильные.
Сегодня утром я недооценила силы Аманды, теперь прислушиваюсь к ее спокойному дыханию. Не хочу обманываться на ее счет. Я знаю, что завтра она снова закроется в своей комнате.
Над нами возвышается Волчий Клык. Острый горный выступ, давший название лесу и нашей фамильной земле. Последний рывок – и мы останавливаемся прямо у его подножия. Интересно, каким доисторическим землетрясением выбило из недр планеты этот белоснежный зуб. Его видно из любой точки долины – именно Дораличе обратила на это мое внимание. Год спустя после случившегося: она тогда устроилась на работу в пивную на Четырех улицах. Мы почти не виделись. Но каждый раз, когда я встречала ее, кричала радостно: «Эй!» Она отвечала тем же, так мы здоровались. Она прекращала переворачивать стулья и ставить их на столы. На вопрос, как дела, она молчала. Однажды мы вышли на улицу ловить последние лучи дневного солнца. Я спросила, нравится ли ей работа. «Ее так много, что время летит быстро», – ответила она. Кроме работы, ей некуда пойти, но это я поняла позднее.
– Куда бы я ни пошла, отовсюду его видно. Ты тоже видишь его?
Она указала на тот самый горный белый зуб, который я издалека не могла рассмотреть.
– Я вот вижу его даже ночью, он сверкает в темноте.
Я хотела попросить у нее прощения за все, чего не сделала, но мне не хватило слов.
Слезы так и наворачивались на глаза, я пыталась сдерживать их. Она прислонилась к стене и, будто не в себе, продолжила, вглядываясь в пейзаж:
– Трава такая зеленая. Но под ней, там внизу, полно червей, вся земля прогнила.
Ее позвали домой, поэтому в тот день мы так и расстались на разговоре о червях.
– А и правда похоже на клык, – согласилась Аманда.
С высоты двух тысяч метров мы смотрим на долину, город на побережье, море. В ясные дни отсюда видны хорватские острова.
– А там что? – Аманда указывает вниз, туда, где лес уступает место крышам и серому прямоугольнику старого бассейна.
– Когда-то там был кемпинг. Это и есть имение твоего деда.
Она хочет туда, но позже. А пока сидит на траве и, впервые за долгое время проголодавшись, жует бутерброд. Я показываю ей заросли тетрагонии у наших ног. Этот дикий шпинат такой вкусный.
– Почему ты не любишь сюда приезжать? – спрашивает Аманда.
– Кто тебе сказал, что я не люблю?
Мой отец, разумеется. Он или молчит, или болтает что ни попадя. Я отменила встречу с нотариусом, поэтому он решил добраться до меня через Аманду.
– Он чувствует, что стареет, и беспокоится, что будет с его землей, – говорю я.
– Она перейдет к тебе. У него же нет других детей.
– Для меня это обуза, – рассуждаю я вслух. – Надо было уехать отсюда, еще в молодости надо было уехать.
Аманда доедает бутерброд, комкает салфетку, сует в карман.
– Ты вечно жалуешься, но ведь ты сама решила остаться. Тебя никто не держал.
Она достает фляжку, пьет набранную из ручья воду.
– Ты так и не смогла оторваться, – заключает она, – ни тогда, ни потом.
В ответ мне хочется сказать, что отрываться сложно, и ей тоже. Она тоже вернулась туда, откуда хотела сбежать. Но потом я всматриваюсь в горизонт, ту линию, где небо касается воды. По холмам рассыпаны села. Промолчу, пустяки все это.
Почти полдень, отец наверняка уже устал ждать: они с Акилле долго проболтали, если те овцы и правда его. На обратном пути мы решаем срезать, идем вдоль снежного плато. Майское солнце изрыло его, плавит капля за каплей. Говорят, скоро оно вовсе исчезнет.
Аманда хочет осмотреть старый кемпинг. Он прямо за поворотом, поэтому я не могу
