Когда в кемпинге было полно туристов, она работала в «Домике» по вечерам. В первые дни мать то и дело дергала ее: «Ты куда подевалась, Дорали?» Дораличе подхватывала по четыре или пять стаканов за раз, запускала внутрь пальцы в жире. Заведение было хорошее, но иногда кто-то из посетителей жаловался на жирные отпечатки на посуде. Дораличе кружила между столами, оставляя на них кувшины вина и дымящиеся подносы. Мне нравилось помогать ей, обслуживать всех этих людей. Я была аккуратной, но медлительной. «Так они у тебя с голоду помрут», – говорила Дораличе.
Август был самым волнующим месяцем года для нас обеих.
Мы знакомились с парнями, которые приезжали откуда-то издалека и должны были исчезнуть через несколько дней. После полуночи стоянка у кемпинга пустела, и, случалось, я оказывалась рядом с Дораличе за «Домиком Шерифы» с холодным пивом в руках. Мы слышали, как ее мать внутри заканчивает убираться и считает прибыль.
Помню, однажды вечером Дораличе передразнивала одного клиента, приехавшего бог весть откуда: «Синьорина, у вас нет шпината со сливочным маслом на гарнир? И ведь даже чаевых не оставил!» Мы сидели на пустых ящиках и смеялись во весь голос. Дораличе от смеха всегда запрокидывала голову. Но мы чуть ли не в последний раз так смеялись. Наша молодость вот-вот натолкнется на препятствие, но мы об этом еще не знали. Даже мрачное уханье совы нас не насторожило.
«Она не хочет появляться в деревне после той истории», – говорили люди. Теперь никто не вспоминает ее имени. Все забыли о Дораличе и о том, что с ней случилось. Молодежь возраста Аманды ее и не знала. Наши родители ничего не сделали, чтобы мы остались на связи.
– Главное, что ей там хорошо, – утешает себя Освальдо, вздыхает и добавляет: – На днях загляну к твоему отцу. Он мне звонил.
Аманда сдавала анализ натощак, я предлагаю ей позавтракать в кафе возле поликлиники. Мы садимся за столик на улице.
Рубина говорит, что своим дерзким выражением лица Аманда походит на нынешних моделей. А я смотрю на нее и вижу ранимое создание, только что вышедшее из царства теней. Она прихлебывает капучино, отщипывает кусочки от круассана и жует их с таким выражением лица, будто они горькие.
У тротуара через дорогу припаркована машина, я узнаю «Пчелу» Освальдо: она такая же, как тогда, только повыцвела. На кузове брызги оползневой грязи. Значит, Освальдо все еще где-то здесь, еще не уехал.
Из-за других столиков доносятся отрывки разговоров, весело позвякивают чайные ложки. Аманду здесь раздражает даже мой взгляд. Я пью кофе. Отвечаю молчанием на молчание.
8
Маэстро хватает одного слова, чтобы разбудить группу: «Соберемся?» Чат мигом оживает, все спрашивают: «Когда?», «Где?», отправляют смайлики. С последней встречи прошло больше года, наконец можно позволить себе провести репетицию на свежем воздухе. Кто-то предлагает встретиться у озера, кто-то на площади, в итоге выбираем холм с живописным видом, в паре километров от поселка.
Рубина паркуется в хвосте цепочки автомобилей, и мы, с нотами под мышкой, идем в направлении силуэтов, двигающихся вокруг векового дуба. Я смотрю на них, и сердце вдруг начинает биться чаще.
По дороге мы пели – проверяли, не покинули ли нас голоса. Пели не наш репертуар, а то, что Мило зовет песенками. На светофоре мужчина, стоявший впереди, разглядывал нас в зеркало заднего вида: видимо, интересно, чьи песни он вынужден слушать через окно. Рубина расхохоталась: когда мы едем куда-то на машине, она любит поиграть в Тельму и Луизу[3]. За все эти месяцы я не пропела ни куплета, а вот из ее квартиры нет-нет да и доносились крещендо, диминуэндо или какой-нибудь припев. Моя диафрагма сжалась, дыхание сбивалось.
Самира замечает нас первой и идет навстречу. Секундное сомнение – и я обнимаю ее, улавливаю запах ее духов. На ней белое платье с кружевными вставками, за которыми видна смуглая кожа, – выглядит почти как невеста. Она единственная из Пескары и единственная уточнила в чате, как добраться до этого места. Остальные осторожнее: здороваются, соблюдая дистанцию, машут друг другу руками. Они стоят широком кругом, Мило в центре. Не думала, что я так по ним скучала. У всех на лицах маски.
– Рад вас видеть! – маэстро игриво кланяется.
Его глаза блестят, мочка уха тоже. Он осматривается вокруг: нас чуть больше половины.
– Видимо, отсутствующие еще побаиваются, я их понимаю, – говорит он.
Он сожалеет, что нет тенора, но мы все равно решаем начинать. «На открытом воздухе петь сложнее, – предупреждает маэстро, – голоса развеиваются, звучат непривычно». Мы встаем в два ряда, но не так близко, как раньше. Мило подходит к Рубине, тихо шепчет ей что-то. Отвечая ему, она осторожно опускает маску.
Я врастаю ногами в землю, расслабляю нижнюю челюсть. Во время распевки я чувствую себя нелепо, оказавшись без защиты стен. «Мио-о-о-о-о». Щебет птиц отвлекает, вековые ветки перешептываются над нашими головами. «Мио-о-о-о-о». Распевку прерывает шум торопливых шагов по гравию: Пьерлуиджи взбегает на вершину, мы встречаем его аплодисментами. На нем по-прежнему ортопедические ботинки и майка с фирменным логотипом. Теперь у нас есть тенор.
– Вспомним «Эдерлези»[4]? – спрашивает Самира.
Песня на ее цыганском языке, поэтому ей очень хочется спеть именно ее. Но Мило считает, что нам еще рано, начинать надо с давно разученного.
– А «Эдерлези» обязательно споем на следующей неделе, – обещает он.
Из всех руководителей, которых наш хор за долгие годы существования сменил немало, Мило самый открытый. В детстве учитель пения казался мне стариком, перед его мутными глазами мы пели только песни на диалекте и «Аве Мария». Мы репетировали в пустовавшем зале местного культурного центра. Зимой, когда репетиция заканчивалась, на улице было уже темно. Чтобы добраться до дома, я садилась на площади в автобус с широко распахивавшимися дверями и без света внутри. Поездки на том полуразвалившемся автобусе были единственными моими путешествиями. В автобусе в такое время почти никого, разве что кто-нибудь спал, скрючившись, на задних сиденьях.
Дораличе мечтала объездить весь мир и смеялась над тем, что я довольствуюсь своими десятью километрами вверх-вниз по одному маршруту. Я жила в деревне, а хор связывал меня с поселком. Он всегда носил его имя, хор был местной гордостью. Однажды, много лет назад, мы даже выступали в Ватикане на Рождество.
– Начнем с «O magnum mysterium»[5], – объявляет маэстро.
Мне непросто дается начинать все заново. Мы тут же встаем плотнее, нарушая метровую дистанцию. Мило не обращает на это внимания. Я боюсь чужого дыхания. Неприятный запах изо рта, доносящийся из-за моей спины, пугает меня: он подсказывает что мы стоим слишком близко друг к другу.
Рубина тем временем не побоялась снять маску при разговоре с Мило. Я никогда не видела ее так близко к мужчине. Со дня смерти ее мужа прошло много лет. Джулио тогда был совсем маленький.
А еще я вижу себя, одинокую. Мне не хватает кого-то рядом. Мне не хватает отношений, близости в повседневных мелочах. Сидеть за столом друг напротив друга, смотреть друг другу в глаза. Это и есть любовь, которой у меня больше нет. Она превратилась в ностальгию.
Сложенная чашечкой ладонь закрывает ухо, я пытаюсь вернуть свой голос. За пределами наших тел пространство слишком велико, чтобы пронзить его пением. Но дуб все же колышется, или мне так кажется.
Рубина стоит рядом, она уже полностью погрузилась в песню, во чрево непорочной Девы. Не сводя глаз с маэстро, она слегка поворачивается в мою сторону, касается моей руки, едва заметно кивает мне – старается подбодрить. Ее сильное певческое дыхание меня не пугает. Она присоединилась к нам уже взрослой, но хор невозможно представить без нее.
Я подношу руку к горлу, связки начинают вибрировать. Я тоже погружаюсь в таинство. Я никогда не испытывала ничего более близкого к религиозному чувству. Слова, которые мы знаем наизусть, в изменившемся мире
