В ресторане моя мама протянула мне белый конверт, его принес Освальдо накануне вечером. «Передай завтра Лючии», – сказал он. Я заглянула внутрь: стодолларовая купюра и открытка от всей семьи. Конечно, Нунциатина попросила Дораличе подписать ее своим красивым почерком. Так что я получила и ее поздравления, округлые и ровные.
Распечатанная в большом формате фотография с того дня до сих пор висит на стене у отца дома, над телевизором. В центре мы, молодожены, по бокам мои родители, оба одеты празднично. Мама смирилась с отсутствием на свадьбе всего, чего ей так не хватало: шлейфа платья, украшенной цветами церкви, слов священника, от которых она бы расплакалась. Отец выглядит немного сердитым, плиссированный ворот моего платья контрастирует с его синим костюмом.
Интересно, насколько его злит теперь видеть Дарио рядом. Он не снимает фотографию только из преданности маме: это она поместила ее под стекло и повесила здесь. А я смотрю на нее каждый раз, когда приезжаю. На этой стене я все еще замужем. Я на всю жизнь уверена в этом, пока сжимаю в руках букет. Пока улыбаюсь будущему, расплывчатому и сияющему.
Мы с Дарио… Я изо всех сил пытаюсь понять, обо что мы споткнулись двадцать лет спустя. О привычку, молчание или расстояние между телами в постели, которое становилось все больше и больше. На каждый вопрос я отвечаю другим вопросом, этой цепочке нет конца.
В отличие от этой невесты, я растеряла смелость и мечты. У меня нет ее молодости, нет ее сил. Иногда по утрам я не хочу вставать, как Аманда. Я бы рада провалиться в свободный бессознательный сон на день, на неделю или больше. Думать только о себе, забыть об остальных. Отец просит меня исполнить его последнюю волю, настаивает, чтобы я взяла эту землю себе. Своей дочери я должна вернуть мир. Каждый тянет меня в свою сторону, у каждого свои нужды. Вот-вот разорвут на части.
14
Освальдо ждет меня неподалеку от сошедшего оползня, который теперь перекрывает дорогу к его дому. Он советует мне припарковаться там, где дорога расширяется, в тени акаций. Сошедший с холма земляной поток высох, растрескался, порос низкой травой. Прошло несколько лет, но ничего не меняется: в муниципалитете говорят, что работы по разбору завала слишком дороги.
– Они не станут связываться, – говорит Освальдо, – ради нас, двоих стариков.
Он извиняется за то, что «Пчела» покрыта густой пылью. Внутри она маленькая, чистая, пахнет сосновым Arbre Magique[8].
Он везет меня в свои владения. Я узнаю пейзаж, круглые тюки соломы. В последний раз я была здесь еще девчонкой и ради Дораличе, в тот самый год.
– Мы могли поговорить по телефону, но я подумал, что Шерифа будет рада тебя видеть, – говорит Освальдо.
Он всегда называет свою жену так и только в самых серьезных ситуациях – Нунциатиной. Идея открыть «Домик» и кемпинг пришла ей в голову, когда Волчий Клык был еще просто пастбищем для стад пастухов, живших внизу в долине. Таких же пастухов, как Освальдо и мой отец. Летом сюда начинали приезжать туристы. Они спрашивали, где им попробовать арростичини и пекорино[9] и можно ли поставить палатку на лугу.
– За эту зиму она сильно сдала, – говорит Освальдо.
Шерифа больше не ходит на рынок по четвергам. Больше не печет хлеб в кирпичной печи – покупает его в деревне.
Нунциатина стоит во дворе, кричит «шу-шу» и размахивает руками. Куры разбегаются в разные стороны. Она не слышала шума «Пчелы», замечает нас, когда мы уже идем к дому. Я подхожу ближе, и мы смущенно замираем на мгновение, не зная, как поздороваться. Затем она вытирает руки о фартук, берет меня за руку, крепко сжимает. Я чувствую жгучее тепло – память о ее былой силе. Она показывает мне белую курицу. Та одурело стоит позади всех, голова и шея у нее выщипаны.
– На днях ее подарили Освальдо. Хорошая несушка, но остальные ревнуют, клюют.
Иногда куры жестоки.
О моем отце и Шерифе ходили слухи, когда я была еще маленькая. Кто-то видел, как они вместе заходили в лес: она впереди, он на некотором расстоянии сзади – как пес, преследующий суку по запаху. Мама отбивалась от сплетен, махая рукой и немного нервно усмехаясь. Я тоже была там, когда соседка пришла к маме с этой сплетней: мы тогда намыливали белье в прачечной. Имени отца они не называли, но я понимала, о ком речь.
Мать предпочитала не знать о проступках отца: она не могла с ним расстаться. Куда ей было идти со мной маленькой? У нее не было ничего, кроме скромного приданого. Ее родне мы не нужны. К тому же это все неправда: мало ли чего люди говорят от зависти. Они с отцом были прекрасной парой.
Даже я не знаю правды о своем отце. Как-то раз я слышала, что он ходит к проституткам на побережье, когда оказывается в Пескаре. Я уже тогда подслушивала, только в те времена это были разговоры взрослых.
Я знаю, что он любил мою мать до последнего дня ее жизни, любил по-деревенски. До последнего часа он вытирал ей рот батистовым платком, а вечером стирал его руками. Я так не могла: я брезгую всем, что выходит изо рта. Причем словами иногда больше, чем слюной.
Что бы там ни было, я не могла ненавидеть Шерифу: она была ласкова со мной. Я росла у нее на глазах вместе с ее дочерью. У них во дворе ничего не изменилось, я жалею, что ни разу не навещала ее, с тех пор как Дораличе уехала. Теперь она состарилась, да и я в среднем возрасте: у нас нет времени наверстать упущенное.
Она приглашает меня в кухню на первом этаже. Мы сидим за столом. Освальдо открывает пиво, выпивает залпом.
– Потише, ты же принимаешь лекарства, – заботится его жена.
Лицо у нее немного опухшее, на щеках проступают капилляры. Она предлагает мне своего орехового ликера.
– Я устала, ничего не хочу делать. Да и должен же кто-то съесть все эти припасы, – она указывает на кладовку. – Мы надеемся, что хоть этим летом дочка приедет, – бормочет она.
Какое-то время в кухне слышится только колыхание дверной занавески на ветру. Потом заходит курица, растягивается на полу, как кошка.
Освальдо ловит ее и возвращается за стол с еще одним пивом. Он говорит, что ему пора поливать огород, беспокоится о пересохшей земле, о фруктах, которые изжарятся на ветках, так и не созрев. Картошки не хватит до нового урожая.
– Нечего тратить время на жалобы, – перебивает его Шерифа. – У всех так, у ее отца тоже.
Вот оно, я ждала этого момента. Стоит ей только упомянуть об отце, как вся комната наполняется им. Освальдо вздыхает.
– Твой отец хочет, чтобы я теперь обсуждал все дела по Волчьему Клыку с тобой.
– С чего бы? Вечно он все за всех решает.
– Он говорит, что болен, что ему недолго осталось.
– Так что ты хотел обсудить по поводу Волчьего Клыка?
Освальдо начинает издалека. Какой-то парень стал гонять коров на пастбище неподалеку. На прошлой неделе у него пропал теленок, уже не маленький, подрощенный. Хозяин искал его три дня, пока не учуял трупную вонь. Он вошел в старый кемпинг через дырку в заборе, там, где сетка отошла. Должно быть, теленок проник туда так же: может, волк загнал. Он лежал на дне пустого бассейна: ноги переломаны, глаза иссохли, но в них все еще читался страх. Освальдо видит, как меня это впечатлило, подливает еще ликера, пропуская мимо ушей мои возражения. Сам он продолжает жадно пить пиво.
– Для скотовода теленок – большая потеря, – говорит он, сдерживая отрыжку. – Этот кинулся писать жалобы в муниципалитет и в лесничество.
Теперь Освальдо придется возместить ему убытки, иначе он подаст в суд на них с моим отцом.
– Я построил кемпинг, но земля его.
– Ваша, – поправляет его Шерифа, глядя прямо на меня.
Кемпинг нельзя оставлять в запустении, это опасно.
