В конце концов через руки Марии прошла и часть епископского литургического облачения с вышитыми золотыми нитками ангелами, тот кусок ткани, который сзади обнимает шею, а спереди спускается двумя широкими лентами… В одном месте его прожгло свечой во время торжественной мессы, посвященной Святой Анне.

Что это был за епископ, швея не знала, но и он прибыл лично, правда, из большого паланкина не вышел. Удивительно, как четыре плечистых носильщика с таким большим паланкином смогли пройти по столь узкой улице. Однако изнутри паланкин выглядел еще больше, и, когда Мария туда вошла, ей показалось, что она находится в капелле. Епископ оказался человеком весьма крупным, тут же находился и небольшой алтарь с распятым Христом, а рядом с ним стоял огромный букет свежих цветов, при этом в паланкине было совсем не тесно, здесь еще могли поместиться и два-три министранта[2], а слова епископа: «Я спешу!» – прозвучали так же гулко, как это бывает в самом большом храме.

Разнеслось эхо, и тогда швея, разворачивая прекраснейший кусок ткани, произнесла: «Я могла бы взяться за эту работу, но только не нарушая очереди! Примерно через месяц! Больно много накопилось всего для бедняков, которым не во что одеться!»

Его Преподобное Превосходительство был ошеломлен: «Только через месяц?! Но я же…»

Мария перебила епископа, поглядев на него сквозь прореху в одеянии, которую надо было зашить: «Ваше Превосходительство, если посмотреть отсюда, я не вижу никакой разницы, вы такой же, как все другие! Вам придется подождать, я уверена, что и Святая Анна[3] не имела бы ничего против! А возвращаться вам придется пешком по улице, боюсь, что паланкин застрянет между домами, если вы попытаетесь продолжить свой путь в этом направлении! И носильщикам скажите, чтобы отправлялись обратно вперед спиной, развернуться здесь у них никак не получится!»

Да, Мария чинила и одежду обычных людей, ту, что сшита не из благородных тканей. Делала она это с таким же желанием и усердием, хотя и без какой-либо платы. Или же произносила, утешая: «О том поговорим, когда у тебя будет…» Хотя все знали, что такой день никогда не наступит.

Короче говоря, епископ прибыл в другой раз, причем в гораздо меньшем паланкине, более скромном. И заплатил не только деньгами. Принес в подарок Марии серебряный наперсток, возможно, даже более дорогой, чем сумма, о которой они договорились. И сказал: «Вот, изволь, чтобы пальцам не было так больно».

ВОТ ТАК… Мария и трудилась всю свою жизнь, она ведь рано овдовела. А все то, что заработает, всё до последнего гроша тратила на учебу сына, платила за занятия с лучшими учителями, штопая и латая чужие платки, воротники, перчатки… Каждый грош тратила на то, чтобы ее единственному ребенку, когда тот вырастет, было легче.

Оказалось, что он не хотел писать за других, постоянно что-то делал «как бы для себя», едва успевая расплатиться с поставщиками овечьей шерсти и рыбьего жира для своего светильника-пламени.

Мария никогда не предостерегала сына, он, поди, знает, чем занимается, а сама-то она и подписаться-то не умеет. Никогда не предостерегала, почти до самого конца своей жизни, когда как-то утром почувствовала, что оно последнее… И тогда решила больше не работать, чтобы перед смертью хоть немного отдохнуть… Сняла с пальца серебряный наперсток и сказала: «Этот твой светильник. Когда ты на него дуешь, тебе неприятно. А когда гасишь его двумя пальцами, сначала облизнув их, то однажды можешь обжечься. Вот тебе мой наперсток, прикроешь им пламя, и светильник погашен. Вот все, что я смогла для тебя сделать».

НАСЛЕДСТВО… Позже он много лет подряд всегда носил серебряный наперсток во внутреннем кармашке. Вдруг ему понадобится… Но в ту ночь он использовал его несвоевременно. Чего ждал, не знал и сам… Должно быть, ему слишком уж понравилось то, что написал, и он слишком понадеялся на то, что стук в его дверь прекратится сам собой.

Но как нам известно, такого никогда не бывает. Тем более если тот кто-то, кто стучит, видит в дверной щели полоску света.

Последние наставления

«И никаких прощаний с родными, я этого терпеть не могу!»

ПРЕЖДЕ ЧЕМ ОН ОТКРЫЛ… Жалко. Ему нравилось все то, что он уже написал. Как начал, ему уже пришло в голову то, что будет дальше, но тот кто-то никак не унимался. Продолжал стучать. Кто это таков, он понял еще до того, как открыл дверь.

Снаружи доносился голос немолодого уже человека:

– Ну что ж ты пальчиком стучишь, сынок?! Смотри, не вывихни его! А может, ты тот парнишка, который в праздники собирает по домам милостыню?! А ты уверен, что тебе подходит военная служба?

Сразу после этих слов отозвался молодой голос:

– Извините… Пожалуйста, я могу и кулаком ударить.

Тут начались удары. Теперь даже конторка затряслась – буквы из-под пера прыгали, слова сдвигались, строчки искривлялись… Больше не было смысла продолжать начатое и делать вид, что тебя нет…

Опять зазвучал более старый голос:

– Да что это с тобой, сынок?! Не рукой, пусть даже и сжатой в кулак, так это делают сборщики налогов, те, что арестовывают вещи, такое ниже нашего достоинства… Солдаты ударяют ногой! Изо всех сил, видишь?

Тут уже удары кулаком действительно сменились ударами ногой…

После ударов ногой снова послышался молодой голос:

– Вот так? Теперь хорошо?

Вновь зазвучал голос старшего:

– Для начала неплохо. Но можно и сильнее. Не сомневайся. Ты солдат, стоящий перед дверью! Это твоя работа! Еще сильнее! Будь настойчив, как я, не отступай! Тут же появится!

Другой запыхавшийся голос, звучавший гораздо моложе:

– Спасибо вам, что мне показали… На учениях нам об этом говорили, но тренироваться мы не тренировались… Не очень-то это просто. Сейчас тепло, а нам приходится носить эти сапоги и перчатки, я весь мокрый.

Старший голос начал почти утешающе:

– Ничего страшного в этом нет, со временем привыкнешь… И запомни, сапоги и перчатки делают тебя воином. А то б ты был похож на парнишку из сиротского дома, которому шутки ради дали на время шапчонку и одежду, а оружие доверили только на одно мгновение ради игры… А теперь давай-ка вместе, одновременно, изо всех сил, чтобы он нам наконец-то открыл! Раз, два, три… Удар!