Что до него, то его пером могло быть и перо из хвоста цесарки, особенно если ему понравится крестьянка, которая продает эту цесарку на каком-то рынке… И тогда он заводит с крестьянкой разговор, умоляя ее позволить отщипнуть от товара одно-два пера. Да ему даже бывает достаточно ущипнуть только ее, уверяя, что этого никто не увидит… В конце концов цесарку ощипывают не ради перьев, а ради того, чтобы она окончила свою жизнь в кастрюле с супом, так что этого никто и не заметит.

В конечном итоге, что касается его как писателя, то писать он мог и пером заурядного городского голубя, который на каком-нибудь рынке в грязи и пыли под ногами прохожих еще совсем недавно топтался под прилавками среди внутренностей только что очищенной рыбы и мух, слетевшихся на требуху животных… Не осознавая во время своей голубиной, земной прогулки, что одним только своим пером, использованным для писания, он всем тельцем поднимется куда выше, чем ему когда-нибудь удавалось с помощью двух крыльев.

Господи, просто какая-то птица, а ведь может своим пером для письма вознестись на недоступные высоты – над грязью и пылью, над мухами и выброшенными частями внутренностей…

Над натянутыми веревками для сушки белья и нижних юбок неаполитанских девиц…

Над кафедральным собором Успения Пресвятой Богородицы, чей звон провозглашает: Santa Maria Assunta… Assunta Maria Santa…

Над городом Неаполем, который, если посмотреть с церковной колокольни, все больше ширится, простирается и влево, и вправо, словно ошалев от радости…

Над полными амбарами, внушительными бочками плодородной Кампании[1] и надутыми парусами судов на всем пространстве Средиземного моря, которое на востоке называют Левантом…

Над всем известным нам миром, а возможно, и до той точки в высоте, откуда весь наш мир так далек, что вообще не виден.

А если и виден, то едва ли он размером больше зернышка перца под ногами Господа! Там, где рядом, вероятно, роятся и другие миры похожих размеров…

А человек? Забыл он или не забыл, кто его сотворил, откуда он, из какого он рода и из какой семьи происходит… Он может весь свой век тщеславно карабкаться наверх или с упорством топтаться на одном месте, да только без такого вот простого пера не уйдет он дальше себя самого, сколько бы ни старался.

СТОЛ… И под конец. Так же, как он был равнодушен к светильнику или разновидности пера, не особо заботился он и о своем столе-конторке, старом и отслужившем свое…

Зачем ему новый?! Неужели для того, чтобы они годами привыкали друг к другу до тех пор, пока локоть правой руки не отполирует в определенном месте деревянную поверхность, куда ему приходится опускаться, подобно тому, как опускался бы он на плаху перед невидимым палачом.

Новый стол всегда бывает у тех писателей, которые столом редко пользуются и избегают долго держать на нем вытянутую руку, поди знай, кто тот палач, который поднимет топор… Но когда они не опускают руку вдоль тела, а упорно пишут, то они становятся мертвецки холодны, – не потеют, лбы у них не увлажняются, глаза не слезятся, – они знают, что уже всё улажено, обо всем договорено, что отрубят чьи-то другие руки… Чьи? Неважно. Важно, что это не их руки… И что они могут представлять себя храбрецами.

И не беда, если эти писатели испортят новый стол каким-нибудь напитком, случайно пролившимся мимо рта… Или маслом… Такое со столами в портовых тавернах случается часто, когда за ними кутят и играют в карты, а бывает, что используют их и для срамных дел, если девушка невинна и позволяет воспользоваться собой… Их же столы служат делу творческому, здесь оно рождается, а потом дает им возможность в тех же портовых тавернах, если есть охота, и кутить, и играть в кости, и пользоваться наивным девичьим восхищением к писательскому ремеслу.

Он же не стеснялся и хлеб резать на том же столе, за которым пишет, что такого, если нож у него иногда и сорвется, не страшно, коли соскользнет на дерево… Или же порежет ему руку, пусть даже до кости. Он считал, что хлеб и рукопись в своей основе служат одному и тому же: кому-то ублажают желудок, а кому-то насыщают человеческий дух. Одно без другого не бывает, не существует.

Не стеснялся он и поставить на стол стакан с мокрым снаружи дном, поэтому стол «помнил» каждое его пьянство… А четыре ножки, вот ей-богу, «помнили», как он однажды рядом с ними упал вдрызг пьяный и принялся как своих любимых обнимать и целовать их, а потом свернулся рядом калачиком и заснул… Утром он был с бодуна настолько, что вряд ли смог бы сам, не держась за ножки, встать на ноги.

Не стеснялся он и треснуть по столу кулаком, когда дело шло у него не так, как он замыслил… А старый стол-конторка все это терпел, возможно, потому, что чувствовал, что и его владелец себя не жалел. Нисколько. Видимо, ему, писателю, все это было еще больнее.

Серебряный наперсток

«Вот, изволь, чтобы меньше ранить пальцы»

ПАЛАНКИНЫ И ПОРОДИСТЫЕ ЛОШАДИ.

Все же было у него нечто такое, чем он особенно дорожил. Серебряный наперсток, который ему подарила мать в самом конце своей жизни – единственную ценную вещь, которую она приобрела за весь свой век работы портнихой.

Мария была всем известна, половина знатных дам и господ Неаполя доверяли одной только ей, приносили свои самые изысканные вещи, чтобы она их снова подрубила, поправила, нитками прихватила места, где ткань начала расползаться… Все эти богачи лично появлялись у швеи, служанок и слуг к ней не посылали и были единственными аристократами, заходившими на улицу бедняков. Узкую, но такую длинную, что точно неизвестно, где она начинается и где кончается. Мальчишкой он насмотрелся там на запыхавшихся носильщиков с наглухо закрытыми паланкинами, пестро разрисованными и залакированными. Насмотрелся и на богато украшенных белых и черных лошадей, переступавших, высоко поднимая копыта, словно они на параде…

А как-то раз и сам, сидя в седле, увидел свою улочку. Дело было так. В самом ее начале, если это действительно было ее началом, какой-то всадник с печальным выражением лица остановился возле него, чтобы спросить, знает ли он, где живет швея Мария. Мальчик ответил, что это его мать и