Так же, в другом поле и на другой изгороди, ждала моя бабусечка, а мой дед уже от куста не повернул. Некоторое время перед детьми делали вид, что все прекрасно, и дед даже оставался ночевать на Брестской улице, где жили мой отец и тетя Кира, но все было не прекрасно, а совсем, совсем трагично.

Но пришла война, и в эвакуацию дед вывез сразу две семьи: бывшую, с теми двумя детьми, и настоящую – с пятилетней тетей Танечкой. Она была с тугими темными косичками и прехорошенькая.

Едва ли не прямо на платформе, перед многодневным путем в Сибирь, мой отец и его родная сестра Кира узнали, что папа живет в другой семье, изменил маме, развелся и прочий ужас. Но – как они оба рассказывают – все это не шло ни в какое сравнение с тем, что у них, оказывается, есть сводная сестра, маленькая Таня, и вот она стоит, ничего не подозревает, и можно ее потрогать!

В городе Камне-на-Оби жили двумя домами: дед бывал наездами и вместе с папой заготавливал для обеих семей сено – ехали далеко в поля, дед метал сено на телегу, обучая одиннадцатилетнего папу, как это делается, чтоб стог не рухнул с телеги. Потом, приготовив вилы, на случай встречи с волками, ехали в сумерках сибирским лесом назад. Сено было нужно для коровы, которую дед купил новой жене, но молоко доставалось и прежней.

В сорок третьем году бабушка с Кирой уехали обратно в Москву, а папа остался в новой семье деда и доил по утрам коровку. Очень подробно любил рассказывать: как он приносил ей ведро с очистками и теплым наваром, а она все норовила сунуть морду глубоко в ведро, чтоб съесть очистки, при этом весь бульончик наваристый выплескивался на обледенелый пол. И папа изо всех сил держал ее за мохнатые уши (порода такая была, мохнатая, сибирская), чтоб она сначала попила отвара.

А потом в школу шел.

Маленькая тетя Таня была влюблена в новоявленного брата, называла его «Беечка» и страшно гордилась им перед товарищами. Бывало, она нашкодит, навредит кому-то, и мальчишки идут ее тузить, а она взбегает на крыльцо дома и говорит так надменно:

– А Глеб-то дома! Глеб-то дома!

Иногда папе приходилось выходить и преувеличенно-грозно зыркать на мелюзгу, которая сразу, конечно, разбегалась.

Потом тетя Танечка стала изумительной виолончелисткой, играла в оркестрах и преподавала в Гнесинке виолончель и камерный ансамбль. Меня, начинающую, лет в четырнадцать, водили к ней на уроки. Я была пианистка, а она – виолончелистка, – но ах, как она занималась! Увлеченно, весело! Все про смысл, про кантилену, как понимание голоса и смычка, про технику, происходящую не из гамм, а из правильного осознания себя, как музицирующего, в универсуме! Легкость посадки, удобство, счастье, владения кистью, экономия технических средств, свобода, заразительность! Как она учила меня в концертах чувствовать «концертирование», то есть передачу, как мячика, музыкального содержимого партнерам или дирижеру. А когда я преувеличивала и так головой делала в бок, передавая тему скрипке, тетя Таня говорила: «Кать, ну мы тут не идиоты, не надо так откровенно».

Я не оправдала ее надежд и не стала пианисткой, но ее уроки до сих пор вспоминаю, и они кажутся мне приложимыми к любому виду художественного творчества: хоть режиссуры, хоть перевода.

Владей, передавай, лети, работай, сосредотачивайся – и отпускай на ветер. И не преувеличивай: тут не идиоты…

Вторая Татьяна, про которую хочу написать, – это моя подруга по Новой Опере – Танечка Сотникова! Тоже музыкант.

Нас ставили вместе на репетиции. Я ввожу, допустим, нового Риголетто, а она играет.

Профессионализм такой, что все эти «Пожалуйста, с такого-то места» я позабыла сразу. Играет за весь оркестр, а порой и поет, если партнер не выписан или у партнерши «больные дни». Я говорю, объясняя солисту сцену, и в какой-то момент надо, чтоб уже была музыка, – и она как-то сама собой появляется.

Ну, это концертмейстерское, и в этом нет ей равных.

Но она еще и поэт в душе.

Мы потом подружились, сидели в буфете. Таня красива, как Рафаэлевская мадонна, нервна, загадочна, хохотушка страшная, кладезь талантов, и бог ее знает, что ей придет в голову. Уйдешь с репетиции – и вдруг по эсэмэс от нее стишок: эпиграмма на только что произошедшее или лимерик. Она знает всю поэзию, да не просто так, а умеет шутить с нею, центонничать, шалить.

Играет концерты с самыми замечательными певцами, а скромна, как фиалка. Иногда строга, иногда отзывается на всякую дурь, и охотно. А потом закроется и сидит в тереме своем.

Если что порассказать смешное про оперу – это к ней.

Например, как мужские голоса разных тембров отлынивают от урока в классе по вокалу (ее рассказ):

Тенора говорят так:

«Танюсь, я сегодня, кхи-кхи, нездоров, не пойму что со мной, и что принимать – ношпу или баралгин?» (В карманах и то и другое.)

Баритоны иначе:

«Танечка… (Вздох.) Вы так сегодня ослепительны, так прекрасно выглядите!» (Баритонально-влюбленный взор.)

Басы самые простодушные:

«Татусь, там в буфете такие эскалопы – может, пойдем пожрем?»

Еще она красавица. Я в нее влюблена. То есть – я не что-то такое, но прекрасные и одухотворенные женщины производят на меня впечатление. И не только на меня.

Страдаю, что больше с ней не работаю. Но она меня, кажется, любит и поощряет к творчеству. К каждым ее именинам я пишу сонет или актростих, где первые буквы сливаются в ее прекрасное имя.

Танюша с Людвигом накоротке,

А с Рихардом – на дружеской ноге;

На ужин Карл-Мария к ней приходит,

Ей Антонин и Бела песнь заводят;

Сидит, часами споря ни о чем,

Она с Петром, бывало, Ильичом;

Туманной ночью Генри с Бенджамином

Накурятся с ней трубок пред камином,

Изящный стол накроют в тот же час

Клод, Жюль, Морис, Камиль и Амбруаз;

Отменные спагетти в воду кинут

Винченцо и Джузеппе с Джоаккино;

Она захочет спать – поют ей на ночь

Йоханес, Вольфганг и Михаилываныч.

Был еще такой случай.

Репетировали «Руслана». Таня играла все сложные места и просто была за оркестр, но – НЕ увертюру! Увертюра требует особой выучки – там всякие важные темы проходят на фоне сумасшедших пассажей. Это надо учить шесть часов специально! Таня