Но на берег к кабанихе не хотелось. И плыть снова – тоже.

– Дааа, – выдохнул дядя Юра, – на лодке оно как-то лучше.

И тут они увидели лодку. На том берегу.

Просто лодку – деревянную с веслами. Кто-то возился рядом, не то стирал, не то плескался.

– Эгегей! – закричали папа и дядя Юра и стали махать руками, стоя по шею в воде.

Хозяин лодки оказался человек смышленый и, видно, местный.

Минут через пять лодка причалила к папы-дяди-юрину берегу. В ней, быстро работая веслами, чтоб не сносило, сидела девушка лет шестнадцати.

Узелки с буханками упали на дно, следом перевалились через борт окровавленные и обкусанные мужчины.

– Куда вас доставить? – спросила девушка, глядя на голых мужчин со смесью сочувствия и снисходительного уважения (городские).

– Отвезите нас на тот берег, а там мы дойдем, – попросили они.

На берегу дядя Юра и папа долго благодарили прекрасную спасительницу. Потом попросили отвернуться, сняли мокрые, синие и черные, трусы, натянули штаны с рубашками и кедами и побежали вверх, вдоль речки.

Последний, уже комический, эпизод, случился минут через двадцать. В Угру впадал ручеек, заболоченный, гнильцой попахивающий и мелкий. Не разбирая дороги, папа с дядей Юрой прямо в кедах форсировали его.

А метрах в двух был мостик. На нем стоял рыбак и удил.

– Мужики, вы чего? – только и спросил он, но они не слушали и, махнув досадливо рукой, потрусили дальше.

Совершенно обсохшие, но взопревшие, они добежали до излучины, где на том берегу мирно стоял лагерь.

Петька и Миша в шортиках читали книжки, сидя у воды, тетя Мирра возилась у костра, мама мыла посуду.

– Эгегей! – из последних сил закричали отцы и сели на песок.

Мама зорко глянула, вмиг узнала, сразу все поняла, громыхнула кружками, бросив их в котелок, схватила здоровую байдарку и одна потащила ее к воде.

Вот она уже рассекает волны, спеша за дорогими мужчинами, правой-левой, правой-левой… А вот они уже в лодке, а там и у костра. Две пары кед пристроились рядом, сохнут.

Тетя Мирра испекла тогда блинчики, вкуснее которых папа с дядей Юрой ничего не ели в жизни.

Достали и поллитру.

Попутно обнаружилась пропажа трусов, но гуманитарных или физических – не помню.

Утолив голод, папа начал свое страшное повествование. Дядя Юра добавлял подробности, папа – прикрасы и юмористическое.

Мама подливала водочки, тетя Мирра волновалась задним числом и накладывала блинчиков еще и еще…

Закатное солнце покинуло прогалинку, река нежно алела, блестели в последних лучах весла, лодки тюленями темнели у воды.

Женщины в этот вечер взяли на себя героический подвиг хлопанья комаров в приготовляемых ко сну уютных палатках, куда все потом с удовольствием и залезли.

Петька еще долго давился смехом, к досаде засыпающего отца, и просил:

– Папа, а пап, расскажи еще раз, как кабаниха появилась.

А вот маленький Миша в своей палатке плакал, уткнувшись в резиновую подушку от надувного матраса…

Поражение отца, его бога и главного человека на свете, слабость перед лицом кабанихи, девчонка-перевозчица, плюханье в ручей…

Обожающее и боготворящее сыновнее сердце просто не могло с этим справиться. Тетя Мирра боялась обнять его, рыдающего.

Но потом все-таки обняла – и все уснули.

Станислав Генрихович Нейгауз

Мы с родителями часто ходили на его концерты.

Как-то даже по просьбе моей тети, виолончелистки и замечательного педагога, Т. Г. Поспеловой, он подписал мне свою замечательную и очень красивую фотографию: «Кате Поспеловой с пожеланиями успехов на музыкальном поприще».

Храню и любуюсь.

У него был удивительный Шопен.

Я вот часто думаю, как это трудно – играть Шопена по-настоящему хорошо. У Шопена очень много искусительно-заманчивого: роскошная фактура, фортепианное удобство, потрясающая красота мелодий и гармонии, концертность, контрасты, романтизм, внешняя эффектность.

На нем все учатся, но играют хорошо считаные единицы. А в большинстве случаев получается салон и виртуозная пустопорожность.

В чем тут дело?

Я пока плохо, может быть, сформулирую, но по- пробую.

Это очень интровертивная, личная, интимная и очень сокровенная музыка, выраженная приподнятыми и экстравертивно-эффектными средствами.

А сейчас эти вещи очень разошлись по разным полюсам: либо ты мизантроп и сугубо-частное лицо, боящееся выражать себя публично, либо концертный и дерзающий, блестящий и светский.

Как это объединить?

Тут нужна какая-то неимоверная сила сокровенного внутреннего переживания, сконцентрированность на внутреннем и, вместе с тем, – бесконечное доверие к слушателю.

Мне кажется, это очень трудно соединить: человек, индивидуально и глубоко чувствующий, не может не испытывать боязни сообщить свое, частное и личное, в кабинете и во сне нажитое – всему миру. Любая «тихая» мысль или страстный, но очень нежный, пафос – додуманные до сердцевины, до полного отсутствия лжи, – если их выпустить на публику, грозят обернуться банальностью и трюизмами в свете неразборчивых и жаждущих эффекта софитов.

А у Шопена – все личное, камерное, неприкосновенное – и, вместе с тем, – все публике, красивое и эффектное.

Как это совместить?

Это какое-то донкихотство, не боящееся прослыть смешным и наивным.

«Рыцарь бедный» – вот весь Шопен и Станислав Генрихович.

Мечтать об идеале – и не стесняться об этом говорить торжественно.

Не бояться пафоса, не быть малодушным. Доверять.

Не считать толпу, которая тебя слушает, столиким чудищем, жаждущим использовать твои слабости, а обращаться к тысячам, как к собранию единиц, каждая из которых способна чувствовать, как ты.

Это ли не смелость?

Надо быть невероятно свободным, чтоб «публиковать» и играть такую лирику.

Вот это, на самых лучших концертах у Станислава Генриховича – получалось.

Он был благороден по-настоящему, а следовательно, прост, в высоком смысле слова, и, вслед за Шопеном, доверял всем то, что обычно прячешь. И еще, боже мой, как он сам был красив! Какая осанка, грусть и прелесть. Бархатный пиджак, облегающие шею джемперы или, наоборот, расстегнутые красивые воротники, седая шевелюра, темные глаза, худощавость, стройность!

Как жаль, что он так рано ушел.

Татьяны

Дед мой, Александр Александрович, вставши как-то январским утром двадцать пятого числа, размеренно произнес:

Я сегодня рано встану,

Выпью водки, закушу,

За которую Татьяну? —

Сам себя тогда спрошу.

Люди с этим именем, встречающиеся в моей жизни, какие-то особенно прекрасные и одухотворенные.

Расскажу про двух Татьян – главных Татьян в моей жизни.

Первая – моя сводная тетя, Татьяна Геннадьевна Поспелова.

Когда-то мой дедушка Поспелов ушел от моей бабушки и завел другую семью. Дело было примерно в тридцать пятом году, примерно тот же миг показан в «Зеркале» Тарковского:

У Тереховой двое детей – бритоголовенькие (от вшей) мальчик и девочка;