Красота вокруг нас не касалась. Мы не восхищались природой, мы должны были бороться с ней. Достаточно разразиться грозе, когда зерно уже созрело, и мы становились еще беднее. Мы боролись с ветром, болезнями животных, вредителями растений. Природа, кормившая нас, в то же время заставляла нас голодать. Когда мы выезжали из долины, мы не знали, как вести себя в мире.

– Поговорим о выжившей. Как ей удалось спастись? – спросила журналистка у Гримальди.

– Он хотел этого изо всех сил. Ему нужно было заставить ее замолчать любой ценой, она осталась единственной из трех, кто знал преступника. Он искал ее часами, днем и ночью, иногда он подходил совсем близко, мы нашли следы. Ее спас инстинкт самосохранения.

«Инстинкт самосохранения», – сказала Гримальди. Может быть, этот самый инстинкт навсегда увел Дораличе так далеко отсюда. И может быть, он же привел сюда Аманду.

8

Моя мама никогда не путешествовала, со мной она чувствовала себя увереннее. Идея пришла ей в голову внезапно: она попросила меня поехать с ней к ее двоюродной сестре, та много лет звала ее в гости. Сначала я ответила ей «нет», в то время я на все отвечала «нет». Но я никогда не была в Неаполе, и это была возможность одной покататься по городу, пока мама побудет с сестрой.

В воскресенье автобус был почти пуст, мама села рядом со мной. В шесть утра от запаха сыра из сумки, стоявшей у нее в ногах, тошнило. Я просила ее не брать сыр, но мы никак не могли ехать без подарка. Сыр завернули в несколько слоев бумаги, но он все равно пах. Отец отвез нас в Пескару и тут же поехал назад домой, вид по дороге у него был недоверчивый. Мама пыталась рассказать ему про воду для полива герани, но услышала в ответ: «Буду я еще о герани думать! Мне что, люцерны мало? Вон сколько скосить надо». Не представляю, чего ей стоило оставить его одного во время сенокоса, но маме очень хотелось вывезти меня на несколько дней.

В автобусе я смотрела в окно, иначе она начинала болтать о чем-то, что мне совсем неинтересно. Мама боялась молчания. Накануне я вернулась за полночь, после очередного бесконечного собрания в штаб-квартире Итальянского альпийского клуба. В числе прочего там обсуждали суд, поэтому я пришла. Дарио тогда уже допросили об обнаружении тела Тани. Друзья хотели знать, как все прошло, затем перешли на обсуждение походов, потом решили что-нибудь выпить.

Он проводил меня домой, мы задержались в его машине. Потом даже успели вздремнуть немного.

Я показала маме Майеллу за окном: на вершинах все еще лежал снег. Священная гора, усеянная скитами. Ее очертания такие плавные, ничего устрашающего. Мы больше не могли любоваться нашими горами из долины: они стали слишком темными. Большой Рог, Прена, Тремоджа нависали над нами. О Волчьем Клыке никто даже не упоминал. Многие требовали для Вазиле смертной казни, говорили, что ее следует вернуть специально для него. Кто-то считал, что Чаранго тоже место в тюрьме за то, что взял его на работу и дал ему пистолет. Старухи молились за невинные души Тани и Вирджинии. Моя мама старалась держать меня подальше от всего этого хора. Видимо, она действительно сильно за меня волновалась, она заботилась о нас больше, чем я думала.

Ее двоюродная сестра встретила нас на конечной остановке, разгоряченная, теплая и счастливая, что мы добрались до Неаполя. Мы с ней не виделись несколько лет, она сказала, что я стала совсем взрослая и красавица, но я ей не поверила. Она дерзко встроилась в плотный поток и повезла нас немного в объезд, чтобы показать набережную Кастель-дель-Ово, Везувий издалека. Мама вцепилась в ручку и замирала при каждом ее рискованном обгоне. Когда мы встали в пробке, ее чуть не ограбили: парень нацелился на ее браслет. Анна вовремя успела закрыть окно. Его ладонь на мгновение застыла на стекле.

– Сними золото, мы не в Абруццо, – сказала Анна и рванула с места.

Она жила на пятом этаже в районе Фуоригротта, с мужем и свекровью. По пути она показала нам стадион, они жили совсем рядом, поэтому раз в две недели по воскресеньям оказывались в эпицентре спортивного хаоса.

За обедом настал момент славы для нашего пекорино: съели сразу половину. Анна вспомнила, что в последний свой приезд брала сыр у Шерифы. Повисла пауза.

– Эх, ведь ее дочка чудом спаслась.

Они следили за процессом по телевизору.

– А ведь это и с ней могло случиться, как подумаю, меня в дрожь бросает, – сказала мама.

Я сидела, опустив голову, но чувствовала на себе их взгляды. Свекровь Анны с трудом встала, распахнула окно. Нам нужен был воздух. Все время, что мы у них пробыли, она звала меня малышечкой. В комнате ее внуков, которые теперь жили в другом месте, был слышен ее громкий храп, но спать мне мешал не он, а тишина при ее приступах апноэ. Меня окружали постеры с Марадоной в голубой футболке с номером 10, над кроватью висели флаги и растяжки «Наполи», чуть светившиеся в темноте.

В понедельник Анне нужно было на работу, она перечислила нам номера автобусов в различных направлениях и пожелала как следует развлечься. Но с моей мамой развлечься было непросто. Она отказалась ехать на метро: боялась спускаться под землю. Гулять она тоже не умела: шла так быстро, как будто убегает от кого-то. У нас с собой было достаточно денег, но она не хотела ничего покупать, даже на рынке Антиньяно. Чтобы не смотреть на одежду, она завороженно разглядывала рыбные лавки с огромными осьминогами. «Выбери себе что-нибудь, а у меня и так все есть», – говорила она.

Я ненавидела эту ее жертвенность. Я не хотела быть такой, как она. Мне казалось, что на ее месте я бы покупала себе все, что могла, наслаждалась молодостью и так далее. Но на самом деле все не так. Во мне куда больше от матери, чем казалось в двадцать лет. С возрастом я стала слишком похожа на нее.

Только «Христос под плащаницей»[16] заставил ее остановиться на мгновение, всмотреться в его лицо. «Удивительно, – сказала она мне на выходе, – самая настоящая ткань, только каменная».

«А сегодня куда ты меня поведешь?» – спрашивала она по утрам за завтраком.

На неаполитанском побережье в мае уже лето. Женщины ходят без чулок и уже успели загореть. Я разглядывала мамины ноги и жевала пиццу портафольо. Толстые черные волосы были прижаты колготками телесного цвета. Мне было стыдно за нее.

Вечером я тайком поговорила с Анной, а после ужина она нагрела воск в маленькой кастрюле. Анна отправила мужа и свекровь спать, а сами мы пошли в ванную. Мама кричала при каждом рывке, но в то же время смеялась. Она не верила, что все эти волосы, оставшиеся на липких полосках, ее. Наконец она погладила гладкую кожу, не могла оторвать от нее глаз. «Видел бы меня твой отец», – сказала она. Но это была мимолетная мысль: отец со своими тюками сена от нас очень далеко.

– Теперь займемся ногтями, – сказала Анна.

Она подпиливала ногти, отрезала заусенцы с рук моей матери, кожа на руках выглядела гораздо старше ее сорока лет. Она по-прежнему пыталась слабо сопротивляться, но теперь это был просто спектакль. Никто никогда не ухаживал за ее телом, даже когда она только вышла замуж. «Нет, никакого лака!» – протестовала она, но Анна уже красила первый ноготь в красный.

В какой-то момент, сами себе не признаваясь, мы стали счастливыми в ту неделю. Я забыла об учебниках, которые больше не могла читать, о продолжавшемся процессе, о Дораличе. Я до сих пор вижу, как однажды утром мама сидела за столиком кафе. Она повернула стул