Вот что подумал тот писатель, но ничего не сказал, не хотел, чтобы летописец записал его слова.

МАЛЕНЬКАЯ ЖИЗНЬ… Земля под мельничным крыльцом, точнее, под решетками на высоких треногах, осталась влажной и была влажной еще долго.

Одна из самых мелких рыбешек не вернулась в водный поток из первой бистерны. Она каким-то чудом избежала и перемалывания жерновами, а потом и металлическими гвоздями, и удары молоточками – теперь она барахталась в остатке воды, накапавшей из бумаги.

Витало очень бережно взял рыбку в руку. Осторожно сложил пальцы. Спустился к берегу. Разжал пальцы и выждал, когда маленькая жизнь расхрабрится и оттолкнется от его ладони… Кто знает, из какой рыбьей семьи она была и кем станет, когда вырастет!

А чтобы рыбке стало хоть чуть легче в самом начале жизни, Витало тыльной стороной руки слегка толкнул с камня одну жабищу, такую старую, что уже ничего не боялась, только сидела, как будто бы окаменев, и поджидала добычу. Жаба прыгнула на ближайший лист цветущей водяной лилии, но утопила его своей тяжестью, а затем отскочила на какой-то другой камень, который согласился ее терпеть.

На этом работа Витало была закончена. Досюда. Сколько потребуется развешенной бумаги, чтобы «созреть», – дело природы. Потому как в этом году все немного другое: гранатовые деревья дали тускло-красные плоды и притом раньше, чем обычно, а почерневшая ежевика на колючих ветках запоздала и поспела тогда, когда большинство людей ее уже не ждало…

LA GRANDE TENDA DELLA REGINA… Впрочем, сразу после выхода королевы из мельницы солдаты начали ставить для нее шатер, чтобы прислуга могла его обустроить внутри… Летописец, после того как немного пришел в себя, замыслил новую грандиозную картину…

Начал он так: «La grande tenda della Regina был поставлен перед мельницей…»

Затем написал: «Есть дворцы в итальянских городах-государствах, которые, хотя и построены из кирпичей или камня, намного меньше, чем переносная палата нашей прославленной правительницы, и по сравнению с ней они просто лачуги…».

Тут он с воодушевлением продолжил: «Это по сути дела замок из самых прекрасных тканей. Шелковые портьеры белы, как зимняя пурга в альпийских низинах, от них веет дыханием ветров… А что стелется на землю? Цвета ковров горят ярче, чем осенние тосканские поля… А свод шатра в дневное время? Он прошит золотыми нитями, и вы чувствуете себя в Остии в весенний полдень… А ночью? Свод шатра темнеет, невидимые слуги разворачивают и натягивают другой, прошитый серебряными нитями, ночное летнее небо над Палермо находится гораздо ниже этого полотняного крова…»

И после короткой передышки решил дописать даже будущие события, возможно, и потому, что не смог удержаться от подражания Гвераци, тому самому пророку: «Шелковые двери-шторы, которые могут смутить всех, кого королева принимает, раздвигаются в разные стороны… Правительница находится посреди этого шелкового лабиринта, многим визитерам она отказывает, однако ее интересует, как составляется летопись ее кампании… Мое лицо и руки сотни занавесей, я ступаю по ковру, на изготовление которого мастерам потребовалась целая жизнь, а может быть, его ткали даже несколько поколений, я с гордостью иду известить королеву о том, как продвинулось дело, готова ли бумага для ее любовного письма… Если бы я только мог, снял бы со своих плеч голову и носил бы ее под мышкой так же, как рыцари, приближаясь к суверену, смиренно держат парадный шлем с перьями редких птиц…»

И так далее, несомненно, в той же возвышенной манере летописец продолжил бы создавать великолепную картину… Как вдруг она испарилась… В шатер вместо него, аристократа слова, вошел… Ему противно выговорить, а тем более записать его имя… В шатер вошел тот почти безбородый сопляк: Нино!

НОГИ, ОТ КОЛЕНА ВНИЗ… Ниже колен обе ноги королевы все еще были исцарапаны, то тут, то там снова появлялась кровь, раны от ударов колючими ветками ежевики, полученные во время путешествия верхом до Амальфи, заживали не быстро…

Будем откровенны, она не приказывала Нино, чтобы он прибыл к ней из-за этого. Велела позвать его, потому что хотела скоротать время, пока она ждет, когда бумага будет готова. А возможно, не хотела рассуждать с летописцем, как ему описать шелковые портьеры, шелковые ковры и шелковый свод своей переносной палаты. Пусть он пишет, что хочет, пусть пишет о шелке и вечной смене времен года, ей требуется нечто более шелковое, ощутимое, неповторимое, некаждодневное… Нечто непорочное, что до нее еще не пробовал никто… И немедленно! Разумеется, не следует забывать, из-за чего она здесь – из-за бумаги, любовного письма и влюбленности в Пандолфо Алопо… Но ей потребуется еще несколько дней, пока все это не осуществится, в конце концов бумага должна «созреть»… Таким образом, пока это не произойдет, не будет лишним немного «освежиться»… Молоком! Есть ли что-нибудь, что может развеселить больше, чем молоко в кувшине, поднятом обеими руками так, что оно стекает по подбородку и скользит все ниже…

Вот почему в тот день, в ожидании, когда бумага будет готова, она как бы равнодушно спросила:

– Забыла, как звали того молодого солдата? Ах да… Нино… У меня для него кое-что есть, позовите его… Что вы на меня смотрите?! Я жду слишком долго! – И поэтому Нино привели к шатру. Все на него поглядывали так, будто прощаются с ним навсегда. Ему было сказано, чтобы дальше он шел сам. За шаг до того, как он собрался ступить в шелковый лабиринт, тот ветеран опять оказался у него за спиной и добронамеренно шепнул ему:

– Сынок, внимательно смотри, что делаешь… Не заблудись… Третья ошибка может стать для тебя роковой… Я тоже не рад, что запомнил тебя благодаря этому.

Слышал ли его парень – вот вопрос. Он зашел в складки вздымающегося шелка с бледным лицом, белый, как и сам шелк, хотя королева, вероятно, сказала: белый, как только что надоенное молоко! Он не осознавал, как долго все это длилось, пока не дошел до центра шелковой палаты.

Распахивал портьеры, плутал, слышал, что