Итак, летописец, встав на одно колено, произнес самым торжественным образом:

– Giovanna!

Затем в полупоклоне, еще услужливее, торжественно воскликнул, будто словами поддерживал все титулы Джованны. Начал прежде всего с имени ее дворянского дома, солидной ветви, из которой она происходила:

– Giovanna d’Angio-Durazzo!

И даже больше, совсем вытянувшись и радостно раскинув руки, насколько мог:

– Giovanna d’Angio-Durazzo! Regina di Napoli!

Слегка закинув голову, еще зычнее воскликнул:

– Giovanna d’Angio-Durazzo! Regina di Napoli! Regina titolare di Gerusalemme!

Затем еще выше, насколько позволял его голос, подавшись вверх всем телом:

– Giovanna d’Angio-Durazzo! Regina di Napoli! Regina titolare di Gerusalemme! Regina titolare di Sicilia!

Дополнительно придал голосу и телу то, что можно придать, встав на цыпочки:

– Giovanna d’Angio-Durazzo! Regina di Napoli! Regina titolare di Gerusalemme! Regina titolare di Sicilia! Regina titolare di Ungheria…

Бросив собственную шляпу, швырнув ее, измятую, на землю, встав на нее, чтобы еще хоть немного возвыситься, он продолжил:

– Giovanna d’Angio-Durazzo! Regina di Napoli! Regina titolare di Gerusalemme! Regina titolare di Sicilia! Regina titolare di Ungheria! Nonche contessa di Provenza, di Piemonte…

Королева, однако, грубо прикрикнула, почти как девочка топнула правой ногой… Так прогоняют надоедливую охотничью собаку: «Что вам нужно?! Прекратите! Не лезьте мне под нос! Я в вас не нуждаюсь! Могу сама носить то, что мне дано по милости Бога!»

Летописец скис, и фигура его, и голос сникли, в глазах появился испуг, он опустил голову, и отвернулся, и так двинулся назад, действительно став похожим на щенка с поджатым хвостом, и не то чтобы сказал, а скорее заскулил:

– Ваше величество, простите, я имел в виду все самое лучшее…

Ее новый возглас развеял любую возможность предположить, что это все недоразумение:

– Вы наконец отойдете в сторону? Или я должна пнуть вас под задницу?

Унижение было страшным. Не опусти летописец сконфуженно голову, в его глазах сверкнула бы ненависть. Почти как у собак. Ненависть, которая сначала незаметна. Собака будет, как и прежде, подлизываться, но точно так же и ловить момент, чтобы укусить хозяина за руку, а может, и вцепиться ему в горло.

И нужно добавить: причиной этой ненависти, которая никогда не истощится, было не то, что государыня не одобрила раболепие летописца, каждый слуга со временем привыкает к странностям господина: когда-то он бывает награжден только улыбкой, когда-то его вовсе не замечают… Причиной этой ненависти было то, что королева его прогнала на глазах у других, тех, которые тем временем пробудились, так что все остальные поэты и писатели наслаждались сценой, при которой присутствовали… Хотя большинство поступило бы точно так же, и сами бы точно так же побежали показывать свою сервильность[22], вот только летописец их обогнал, стал первым…

Так много усилий, да к тому же и предвкушаемое потрясающее описание пропали даром. Лишь бы теперь об этом не написали другие, чтобы над ним посмеяться.

Дворец из шелка

«Передай мне скипетр… Прошу тебя!»

НА СИТАХ… Всё, что происходило перед мельницей, видели все. Этого не мог видеть Витало… Он остался в мельнице, чтобы полусогнутым рвать рубашку на ленты…

Затем поднимать заслонки, вернув мальков через один из каналов в ближний поток. Стая мелких рыбок, казалось, едва дождалась – скользнула, снова рванулась к свободе, хотя вообще не знала, что ждет ее дальше вниз по течению…

А Витало в это время с большей частью воды пропускал остатки рубашки в другую, более мелкую бистерну… И через тяжелые каменные жернова… И в третью, еще более мелкую мраморную бистерну… Далее направил всё через еще более узкие канальчики… Между железными колесами, которые двигались на одном месте, осужденные на то, что, запряженные таким образом, они вечно грызут и едят собственный путь… Потом и под колесами, у которых вместо лопаточек молотки, которые в едином ритме колотят и колотят тряпье так же, как десятки прачек возле берега ударяют колотушками по тому, что они стирают на этой неделе, до тех пор, пока это нечто не станет совершенно белым…

Так ткань разбивается на мелкие волокна толщиной в волос, чтобы потом ее снова мочили и процеживали… Витало время от времени проверял густоту массы подушечками не особенно чувствительных пальцев, подливая какую-то заготовленную жидкость, которая не допускала, чтобы в этой каше образовывались комочки или пузырьки…

Королева и вся ее свита, разбившая лагерь возле мельницы, все они видели только то, как Витало выносит смесь в ведерках, разливая ее по четырехугольным ситам из равномерно распределенных, пересекающихся медных струн. Что касается тонкости и нежности, то лютнисты могли бы только мечтать о таких струнах на своих инструментах… Сита могли быть погружены в кашицу, а затем вместе с нею изъяты, но мельнику было сказано применить обратный процесс, и не его дело спрашивать почему, или уж тем более возражать.

Решета уже горизонтально положили на высокие треноги, и все это было похоже на ряд стоящих письменных столов с пористой поверхностью, расположенных под мельничным крыльцом. Ни в коем случае не на солнце, потому что бумага может пересохнуть и покоробиться, ни в коем случае не в густой тени, потому что там бумага может через определенное время забродить…

Королева и вся ее свита, разбившая лагерь возле мельницы, все это видели и с огромным интересом рассматривали, как излишек воды стекает каплями, а заново переплетенные волокна хлопчатой рубашки сушатся на ситах – медленно превращаются в листы хлопчатой бумаги и становятся удивительно мягкими…

А потом наблюдали: стоило листу хоть немного свернуться и с лицевой стороны едва затвердеть или, можно было бы сказать, схватиться, как тут же Витало его ловко переворачивал, чтобы влага с листа стекала и с другой стороны, с бывшей лицевой. Итак кто знает, сколько раз он осторожно перелистывал их, словно читая что-то невидимое.

В конце концов он все листы один за другим отнес куда-то за мельницу, где было тихо и безлюдно… Прицепил их к протянутым веревкам, чтобы их баюкали только звуки природы – летящая пчела, шорох черепахи в траве, да трава, которая неслышно прорастает… Хотя тот, кто обладает очень хорошим слухом, без колебаний засвидетельствовал бы, что когда трава растет, она с ревом прорывается наверх, разрывая землю корнями и побегами…

МОЛЧАНИЕ… Один из писателей из