А этому мастеру фресок, так называемому Анониму, заплатили вперед целых шесть сотен пиастров, так как он им поручился, что созданию фресок учился у самого Джотто ди Бондоне…

И не только этим хвастался с лесов так называемый Аноним, маэстро Джотто именно его лично, одного из всех своих помощников научил, как изготовлять краски, которые выглядят настолько трогательно-нежными, будто завтра исчезнут, но при этом видны почти вечно!

Бывало, что этот Аноним, стоя на лесах, куражился над гражданами Амальфи, которые каждый день собирались внизу и, как стая рыб, смотрели на него, открыв рот…

«А было это…» – начинал Аноним. И тут же неожиданно прерывал рассказ: «Вы здесь не все… Я не собираюсь повторять второй раз… Продолжим, когда вас здесь соберется побольше».

Граждане Амальфи тогда звали своих сограждан, мужчины приносили тех, кто не мог ходить, прямо с постелями, женщины, стоя, держали на руках детей, пока церковь не заполнялась битком. Только тогда Аноним успокаивался и, довольный, завершал фразу: «А было это во время росписи базилики Святого Франциска в Ассизи».

И дальше примерно так: рецептура очень важна, похоже, именно тогда Джотто остановился, многозначительно посмотрев именно на него… Но она не решающая, добавил затем маэстро Джотто, продолжая широкими движениями руки работать над прозрачностью неба, которому на фресках нередко уделяют меньше внимания, чем изображенным сценам, композиции фигур, складкам одежды… Когда нам кажется, что нечто в следующий момент исчезнет, говорил ему Джотто, как, например, исчезает изображенное небо, но оно, вопреки человеческому убеждению, малому размаху человеческих рук, вопреки нашему малодушию, живет столетиями – я вижу в этом тайну искусства, великую тайну… А речь идет лишь о малости того неба, изображенного лишь в той одной церкви в Ассизи… А что же тогда сказать обо всем творении Божьем!

«А сейчас можете закрыть рты, теперь вы знаете, что такое созидание, я рассказал вам самое важное! Причем я сознательно уменьшил свою роль!» – сказал Аноним гражданам Амальфи, что некоторые из присутствовавших едва дождались, чтобы дать немного отдохнуть раскрытым челюстям и искривленным шеям.

Итак, ангелы, утверждал так называемый Аноним позже, когда всё закончил, когда спустился с лесов и потянулся, его ангелы останутся здесь, там, где и изображены, столько, сколько было и пиастров – шесть сотен лет… Вместе с тем это единственная возможность: если члены конгрегации желают доплатить еще одну-другую сотню, он в их распоряжении и мог бы добавить некую разновидность укрепления красок – прозрачную смазку, – которая дополнительно защитит фрескопис… Позже, через шесть сотен лет, будет поздно. Хотя он уверен, что будет жив как художник и тогда, в переносном смысле, конечно.

Не то что не побледнеет, повторил так называемый Аноним, пока работники разбирали сходни и мостки, у них ни одно перо не дрогнет, а тем более не упадет… Эх, только тут вспомнил так называемый Аноним, он же забыл подписаться, а работники, и когда только успели, уже полностью разобрали и сходни, и мостки… Да ладно, неважно, всё на веки веков, и все, как только войдут в церковь, поймут, что именно он, тот-то и тот-то Аноним, изобразил ангелов…

А что мы сейчас видим?! Не только, что у ангелов выпадают перья, но и то, что они едва видны, совсем побледнели и сжались, дрожат под куполом, листья осины в ураган более отважны…

На колоннах и арках вообще ничего нет, кое-где нет даже штукатурки, оголенные кирпичи со временем впитают в себя влагу, размякнут, коль нет ангела, все становится более ветхим и не может сохраниться даже столько, сколько длится жизнь одного человека…

Да уж! Этот Аноним и в глаза не видел Джотто. Не стоял он и перед посмертной картиной маэстро в крипте Церкви Святого Павла в Риме! Поэтому обманщик и захотел остаться анонимом, чтобы его не вспоминали с проклятиями…

А когда бы истинные художники, как Джотто, случайно узнали, кто пользуется их именами, кто на них ссылается, пересказывает не существовавшие разговоры, то тогда они и в крипте, а некоторые и в Церкви Святого Павла в Риме были бы настороже и постоянно оглядывались.

Стеклянные голубки

«Не порезался ли я, как какой-нибудь новичок»

СТАЯ… О голубках на витражах можно и не говорить… У них хотя бы была убедительная отговорка, стояла ночь, они спали, тонкий месяц не нарушал темноту, они встрепенутся только утром, когда встанет солнце и первыми лучами разбудит стеклянных птиц… Порхают и порхают голубицы на своих витражах, видимых только днем, если вообще можно что-то увидеть, кроме дыма и пепла, сожженного города и окрестностей Амальфи, которые тлеют, как подожженная стерня[17]…

И еще надо честно сказать: с венецианцем, стекольщиком с острова Мурана, недоразумений не было. Тот не обещал того, что не может выполнить… Должно быть, поэтому он и не скрывал своего имени, звали его Берто Толентино, но все называли его Атентино. Да он и подписывался так же.

Такое прозвище он заслужил по нескольким причинам. Этим словом он столько раз называл своих помощников, что для него это «attento» со временем стало любимым даже тогда, когда он не занимался стеклом. Он говорил: «Атенто! Что вы застряли! Легче! Вы же не насыпаете морские берега, не поворачиваете русла рек, не передвигаете холмы и горы! Но если однажды начнете заниматься и этим, могли бы делать немного внимательнее! Мир сложен как витраж, один край совершенно точно прилагается к соседнему, вы не можете из одного места постоянно отнимать и при этом к другому что-то не добавлять».

Кроме того, он и сам был каким-то хрупким, так трясся над своими работами, что казалось, однажды звякнет и сам даст трещину. Он говорил: «Атенто! Неужели мы не можем подать друг другу руки без этого дикарского сжатия кулака!» Или: «Атенто! Нет никакой необходимости, чтобы вы каждый час так сильно хлопали меня по плечу, от этого я не буду лучше слышать то, что вы мне говорите!»

Третья причина, почему Берто Толентино никогда не подписывался именем, фамилией или инициалами, как можно ожидать, а только прозвищем Attentino, заключалась в том, что это слово было своего рода предостережением. Он говорил: «Это для вас как напоминание… Но и из-за меня, ибо нет витража, куда и я сам не был бы встроен, моя душа повсюду залита свинцом!»

Разумеется, подпись он ставил только на то, что обещал: витраж будет сиять, блестеть так, словно бы дан Господом, однако