Теперь каноник здоров, узнал бы даже, что хостия[16] в алтаре рассохлась, хрустит, ломается, крошится, не годится для Святого причастия, и влепил бы пономарю оплеуху за то, что не смотрел за ней, забыл накрыть ее влажным полотенцем…

Теперь он здоров, сразу все слышит, и, когда мышь начинает грызть хлеб в его чулане, ему не лень встать, он готов всю ночь гоняться за ней и, в конце концов, беспощадно забить березовой метлой… И это не грех, по его мнению, мышь – это «бестия», и ему вообще непонятно, почему Господь создал такое животное…

Теперь каноник здоров, но назавтра скажет, как будто его уже слышу: «Я не хотел вам мешать и потому раньше обычного отправился на покой… Кто?! Та безнравственная женщина!? Наверху полуголая, а от колена вниз вся в крови?! О крови можно поговорить позже… Насколько полуголая? Настолько! А остальное можно разглядеть?! Без стеснения, совершенно свободно продолжайте с самыми мелкими деталями, не надо меня щадить, чтобы определить тяжесть греха, я должен знать всё… Да, если б я хоть что-то почуял, сразу пришел бы в церковь! Написал бы папе, потребовал бы, чтобы Святой Отец изгнал ее из церкви! In excommunicatiomen! Вам не за что меня благодарить… Кого мне еще благодарить, как не вас?! В противном случае, если бы вы не заплатили докторам, я бы и Божьи слова не мог слышать!»

ПРЕСВИТЕР… Каноника нигде нет, нет и пресвитера, чтобы позвать каноника… Конечно, каноник может сделать вид, что ни о чем не знал, однако он не может сказать, что ничего не слышал, если пресвитер добежит до его окна и громко прокричит: «Высокопреподобный, беда, вставайте, выпустите мышей, спасайте людей, речь идет о жизни паствы!»

Сейчас нигде нет этого пресвитера, чтобы позвать каноника, а они, члены цеха «Congrega dei Cartari», приглашали его на каждое торжество… И звали не просто ради приличия, а всегда сажали во главе стола, угощали, придвигали ему тарелки, бокалы до краев наливали… Ел он и пил всегда самое лучшее, ублажал себя самой скоромной свининой из Пармы и самым старым вином из Абруццо, а потом во весь голос распевал скабрезные народные песни, ну и голосище у него был, но он не обращал особого внимания, есть ли за столом дети, девушки, женщины, хотят ли все остальные слушать его или нет…

Так, однажды пришли некоторые граждане из Салерно, но не врачи, а обычные рыбаки, усталые, треть ночи не могли сомкнуть глаз, треть ночи шли пешком до Амальфи, а потом еще одну треть ночи возвращались в Салерно. За ними увязались кошки, десятки упитанных кошек, поди они привыкли следовать за рыбаками, когда те отправлялись вытягивать сети. Рыбаки пришли в самый разгар какого-то праздника, чтобы обратиться с просьбой к разгулявшемуся пресвитеру… Они долго комкали в руках, а точнее, в отекших от работы ручищах, скромные шапки, пока не решились сказать, почему они здесь: «Преподобный, не могли бы вы совсем немного быть потише. Да, мы издалека, но спать не можем, а рано на заре должны выйти в море… Вам на утрене легко, можете и полусонными поплевать на указательный палец, какую страницу ни откроете в Святом писании, рыбы там, сколько пожелаете, а мы, если наши сети пусты, не сможем прокормить наши семьи… Мы не заставляем вас молчать, пойте, только немного тише, на другом берегу слышно и в Салерно, да и рыбу пугаете… Преподобный, хоть немного подумайте о нас, и не надо нам больше ничего от Бога».

Однако пресвитер раскричался: «Убирайтесь и вы, и ваши кошки. Поглядите, какие они у вас, давали бы им поменьше рыбы, вам бы самим больше оставалось. Кошка – это „бестия“, у меня от их шерсти кашель, да и мне вообще непонятно, зачем Господь сотворил такое животное!»

Пресвитер всегда был голосист, и когда распевает, и когда негодует, а тут он от страха ни звука не испустил, чтобы каноника призвать…

ПОНОМАРЬ… Нигде нет и пономаря, чтобы начать дергать веревки всех колоколов и дать понять Амальфи, что ему готовят чуму. Как говорится: «Берегитесь! Это Апокалипсис!»

А когда тот самый пономарь упал с лестницы колокольни, из-за природы перелома стало ясно, что придется отрубить ему левую ногу над коленом… проделал это один врач, снова из Салерно, во всех отношениях хороший, не слишком дорогой, но известный тем, что не различал, что на теле человека справа, а что могло бы быть слева… Хотя после короткой дискуссии все успешно закончилось: «Твоя левая или моя левая?» – «Значит, твоя?» – «Если твоя левая, то это моя правая?» – «Ты уверен?» – «Подумай еще раз, не упрямься!»

Когда все это благополучно закончилось, члены цеха заказали для пономаря у самого лучшего столяра из Флоренции деревянную ногу, заплатив за нее столько, будто она окована не обычной жестью, а золотом… Тогда пономарь, снова поднявшийся по ступенькам, звонил целый день, чтобы все слышали, насколько он благодарен конгрегации.

А сейчас?! Сейчас он не смеет даже камешком ударить по колоколу, даже просто звякнуть, чтобы хоть так, одним-единственным звуком предостеречь горожан…

ИСПРАВЛЕНИЕ. Иногда, в тот или иной раз бывает, что мы неоправданно обвиняем какого-нибудь человека. То, что мы заблуждаемся, свойственно людям, но нехорошо, что не хотим признавать свои ошибки… Обычно мы делаем вид, что всё знаем, собственные промахи стараемся получше прикрыть, перечеркиваем их, соскребаем ногтями, а если речь идет о целом листе, мы его вырываем и выбрасываем. Но, однако, не честнее и не проще ли взять да и внести исправления?

Пономарь бы пришел, он знал свои обязанности, раскачал бы бронзовый колокол, поднял тревогу среди граждан Амальфи, ибо его послушанием было не только приглашение на мессу, но и сообщение о приближающейся опасности: нашествие саранчи, грозовые облака, пожар, сатанинский факел, который горит, пока свет у всех не потухнет… Даже если бы воины королевы повесили его на колокольне, он бы и мертвый еще некоторое время дергал за ту же самую веревку… Правда, уже не руками, а шеей, всей своей тяжестью, всем телом. Отталкиваясь от земли концами пальцев! Таким упорным он был!

Пономарь бы пришел, да не мог. Свою деревянную ногу он дал взаймы другому одноногому бедняге, у которого нет богатых благодетелей, чтобы облегчить его повседневные муки. А тот был молодым,