— Двадцатый — двадцать четвёртый квадрат — это в черте N., кварталы, примыкающие к кладбищу и храму Великомученицы Варвары. Но отчасти — это и поля, и посадка, — рапортовал я.

— Отлично! Хорошо знаешь матчасть. Это даёт мне ещё больше оснований надеяться на тебя. Итак, мне нужно знать каждый миг о каждой мухе, пролетающей в этом районе. Докладывать незамедлительно непосредственно мне, минуя Апостола, разумеется…

— О, майгадабал!

— Отвечать по уставу!

— Есть отвечать по уставу!

— Сколько вам лет? — внезапно спросил визитёр.

— Тридцать один, так же, как и моему брату Герману.

Визитёр уставился на меня задумчиво и пристально.

— Да, ты прав, Шумер. Он хорошо соображает, — проговорил он.

Он хочет сказать ещё что-то касательно поэзии Рыжего, но почему-то всё же молчит.

— На что конкретно обратить внимание? — с воодушевлением интересуюсь я. — Или на кого…

— Тенгиз Каценеленбоген, Виталия, старик… Ты ведь знаешь Петра Петровича? Может быть, кто-то ещё…

Шумер с пристальным интересом уставился на меня.

— Что делают хохлы тоже докладывать?

— Это само собой. Особое внимание Великомученице Варваре. Сдаётся мне, что вся эта история крутится вокруг неё…

Некоторое время мы обсуждали каналы связи ординарный и экстренный, а потом Шумер и визитёр переглянулись и подались на выход. У самой двери незнакомый мне офицер тихо произнёс.

— Он справится. В этом нет сомнений…

— Хотелось бы, чтобы вышло по-вашему…

— Так и будет. Будет по-моему. Он произнёс правильные слова…

Рыжий? Это правильные слова? Захотелось схватить незнакомца за рукав и как следует расспросить о Маросейке, о стихах поэта Рыжего и прочем не менее важном, но сердце, печень и селезёнка подсказали мне, что этого не следует делать.

Визитёр вышел первым, и Мэйби Бэйби приветствовала его с небывалым воодушевлением:

«Ты глупый, ля-ля-ля-ля

Ты скучный, ля-ля-ля-ля

Зануда, ля-ля-ля-ля

Похрюкай, ля-ля-ля-ля»[86].

Шумер задержался в дверях.

— Ты как себя чувствуешь? — спросил он, придав своей интонации некоторую задушевность.

— О, майгадабал!

— В смысле, необходимые препараты есть? Цикада говорил мне, что ты принимаешь какие-то таблетки. Это не праздный интерес. Ты мне нужен здоровым. Мониторинг квадратов двадцать — двадцать четыре архиважен для нас.

— Я здоров. Таблетки перестал принимать. Я был нервный. Принимал лёгкое успокоительное. А теперь я не нервничаю, и потому…

Лицо Шумера как-то странно переменилось. Мне показалось вдруг, что он сейчас заплачет, но он внезапно перекрестил меня, и повторив «Я надеюсь», «Вплоть до особого распоряжения» и «Господь с тобой, Мякиш», вышел наружу.

* * *

Нет, я не герой. Мне на корпус не прикрепляли медали «За отвагу». Я всего лишь коптер или FPV-дрон. Моя рама, моя тяга и пропы, моя прошивка, мой аккумулятор, моя химия — всё моё тело мобилизовано для единственной задачи поиска, обнаружения и съёмки всего, что летает, ездит, ползает, ходит, ест и пьёт, дышит и совокупляется в квадратах с двадцатого по двадцать четвёртый на восточной окраине злосчастного городишки N. Я разведчик и первооткрыватель чьих-то замыслов, я шпион, который крадётся в ночи, я — сова, летучая мышь, я — крадущийся кот и ещё Аллах знает кто. За короткое время я сумел пересчитать все битые кирпичи на руинах храма Великомученицы Варвары, все памятники и воронки на кладбище возле храма, все раскуроченные оконные переплёты в местной «Середній школі»[87] № 2. Первой школы я так и не нашёл. Очевидно, её разнесло до основания. Я запомнил рисунок колеи на каждом перекрёстке злосчастного N. и каждую дыру в водонапорной башне, одиноко торчащей за упавшей оградой завода ЖБИ. Я многое узнал, но ещё больше запутался. Я ни с кем не смел советоваться, и, злостно нарушая приказ, далёко не всё докладывал Шумеру.

В первые часы своего бессменного дежурства я следил за Призраком, Петром Петровичем Ольшанским, словно он является той иглой, которая тянет за собой нить событий. Старик всегда возникал словно ниоткуда, но в одном и том же месте возле лаза в погреб, расположенного вблизи небольшой руины, вероятно когда-то бывшей его домом. Далее старик выбирал один из трёх маршрутов, по которым следовал с неукоснительной пунктуальностью. Он двигался либо в направлении церкви, возле которой каждый день проводил некоторое время, либо пробирался по минному полю в сторону наших позиций. Этот наиболее длинный из всех его маршрутов отнимал у старика не менее двух— трёх часов. Для старика многовато, и он часто задерживался возле нашего блиндажа для отдыха. Третий маршрут старика уводил его на позиции хохла в квадраты 26–27, куда я не особо-то совался. Главное, я знал наверняка: старик не боится Уолли Крисуэла с компанией подручных, а последние в свою очередь относятся к нему с опасливым равнодушием, именно как к призраку. Совсем иное дело я. При виде Петра Петровича Уолли приседал и крестился. Чудно крестился, не по-нашему. Наверное, именно так крестятся черти. При виде меня отдавал команду открывать огонь и сам хватался за оружие.

И ещё. Важное.

Пётр Петрович точно не шпион. Его не интересовали окрестности завода ЖБИ, не волновали останки немецких солдат, забытые противником в местных полях и посадках. Ни разу не остановился он не над одним из многочисленных покойников, которых день ото дня становилось всё меньше. По распоряжению Шумера или без оного немецких мертвецов постепенно хоронили доброхоты из числа наших, такие как Цикада. Не исключаю (хоть и не уверен), что Пётр Петрович указывал похоронным командам места расположения трупов. Пётр Петрович не таращился на меня даже в тех случаях, когда я слишком надолго зависал над его сутулой фигурой. Он ничего не искал. В руках ничего не носил, кроме своего потёртого портфеля. Не пугали его звуки минных выходов и разрывы гаубичных снарядов. Пару раз я хоронил его, но дымы разрывов рассеивались, и я снова видел сутулую, плавно перемещающуюся по своим делам фигуру.

Пётр Петрович крепко дружил с Виталией. Как правило, они встречались возле лаза в его погреб, куда Виталия почти каждый день приносила какие-то пакеты. Они вместе ходили к храму, он прокладывал для неё тропки по часто меняющим свою конфигурацию минным полям. Они подолгу беседовали и целовались при встрече и прощании. Девушку смущало моё присутствие, но палить по мне она не решалась.

Эти двое — старик и юная девушка — могли бы представлять из себя умилительное явление эдаких чингачгуков-больших змеев, бродяг из серой зоны, если бы не одно обстоятельство. Часто, слишком часто, к ним присоединялись люди с той стороны. Злые, напористые и далеко не такие трусливые, как присные Уолли