— Но мы же вроде бы выстояли… — растерянно проговорил я.

— Эх, ты! Тактик… — всхлипнула Виталия.

О, майгадабал! Плачущий ребёнок в бронежилете — это и есть война!

Ощущая острую боль, как жалость, я прижимал девочку к себе. Холодало, и я старался поплотнее подоткнуть со всех сторон одеяло. Её надо как следует согреть. Обогретый человек совсем не так горестен, как человек замёрзший.

— Наши отбились… они отбили атаку немцев… Понимаешь, отбили.

— О, майгадабал! Конечно, понимаю. И я рад, что отбили…

— Немцы гнали своих на минные поля. Наши крыли миномётами. За этой посадкой есть поле. За полем ещё одна посадка, а там опять поле. Дальше завод ЖБИ — это уже в черте N.

— Прекрасно знаю эти места. Я осуществляю мониторинг…

Виталия грязно выругалась, попыталась оттолкнуть меня, но не тут-то было! Я держал её крепко.

— Ты не понимаешь! — вскричала она. Всё поле между заводом ЖБИ и посадкой усеяно трупами, и не только! Там остаются живые люди, а Шумер отдал команду никого на поле не пускать.

— О, майгадабал!

— А там раненые. Понимаешь? Раненые! И не только…

— О, майгадабал! Я понял: ты боишься мертвецов…

— Там были не только раненые и мертвецы!..

— О, майгадабал!

— Давно ли ты стал таким бесстрашным? Мякиш очерствел… — ударив меня кулачками в бронежилет, она заплакала то ли от боли, то ли от отчаяния.

Жалость к ней заставила меня оправдываться.

— Скорее наоборот. Чёрствым я был до встречи с…

— Там были сумасшедшие, понимаешь? На вид человек совсем цел, ни царапины, но ползает и воет, или раскачивается, или рвёт на себе одежду и бегает голый. Там был один такой. Он назвал мне своё имя…

— Какое?

— Пан Пивторак с Киева. Он так и сказал: «Пан Пивторак». Та какой же с него пан? Скачет голый. Грудь и спина обожжены. Глаза безумные. На вид лет двадцать ему, а голова вся побелела. За ним потом приехали… его товарищи… Я спряталась, а они его долго ловили…

— Хватит. Довольно! Скажи лучше, что ты делала там, как оказалась…

— Не скажу… не могу… не знаю…

Её трясло, а я растерянно молчал, пытаясь хоть как-то осмыслить услышанное. Только в этот момент я заметил, что Призрак куда-то делся. Его место под одеялом опустело. Ушёл, не простившись. А товарищи мои всё ещё остаются в блиндаже. Апостол пока не выходил встречать свою «птичку».

* * *

Моя отличительная черта — привычка всё обдумывать. Голова никогда не отдыхает. В ту ночь с 0 часов до 5 утра, всё время, отведённое для сна, я бодрствовал, припоминая бурную сцену с любовницей Шумера, слова призрака Петра Петровича, его странное явление и исчезновение. Меня и в Москве многие считали тёплым: вся моя татарская родня, многие друзья, girls[80]. Пусть я тёплый, но всё же я понимаю: любовницу командира нельзя трогать ни при каких обстоятельствах. Под одеялом мы с ней были вдвоём. О, майгадабал! Она обнимала меня, целовала, и я её целовал, смердящую, плачущую, паникующую, но всё равно приятную. Она прижималась ко мне, пытаясь объяснить зачем и почему оказалось в сумерках на смертном поле между крайней посадкой и заводом ЖБИ. Она там делала фоторепортаж. В темноте. Факт такого примитивного вранья казался мне чем-то невероятным. В целом, Виталия и открыта, и правдива, и предана делу Шумера. Однако зачем-то же она ползала между ранеными бойцами вражеской армии, выискивала, вынюхивала, долго не уходила со смертного поля, несмотря на весь испытываемый ужас? Оторванные руки и ноги, кровоточащие культи, человек без лица, человек без глаз, человек, бегающий по полю в шоке, потому что у него оторваны обе ступни. Вой, вопли, лужи крови, кал, моча и кружащие надо всем этим беспилотники с ВОГами и без них. Что делать девятнадцатилетней девушке в таком месте? Не поверил я и в задание Шумера. Не мог он послать туда именно её. Уверен, он и меня, тридцатилетнего мужика, не послал бы. От меня при таких-то обстоятельствах толку ноль. В обморок and get out[81]. О, майгадабал! Что-то тут не так.

Наш с ней tet-a-tet развязался довольно банально. Апостолу надоело слушать её рёв из-под одеяла, и он связался по рации со штабом. Оттуда прислали гонца на командирском джипе «Ниссан», девчонку запаковали на заднее сиденье и айда. При прощании я всячески демонстрировал холодность, о чём теперь страстно жалею. Ну, выбрала девушка меня. Решила поменять Шумера на более молодого и стройного. В конце концов я не так уж безнадежен. Конечно, для войны я пока мало приспособлен, но я стану работать над собой. В конце концов мой сводный брат, как две капли воды на меня похожий, имеет же офицерское звание. Кстати, какое? Он реально капитан или уже майор? Но точно не лейтенант. Пытаясь разрешить этот вопрос, я крепко заснул с серьёзным намерением начать вести блог в Телеграм. Не пропадать же даром моим отличным видеороликам?

* * *

Настало утро. Начался наш обычный рабочий день. Апостол намекал на какие-то возможные неприятности, но я сделал вид, что туплю, и перестал понимать по-аварски. А тут ещё настала моя очередь дневалить на кухне, а картошка кончилась. Отправиться за харчами пешком или довольствоваться остатками перловки и пшёнки?

Следующие два дня я провёл в заботах о пропитании, отважно мародёря где только можно, а на третий день явился Шумер на «ниссане» с сопровождением. Часть утра мы с Плясуном разгружали раздолбанную залатанную «Ниву» сопровождения, под завязку набитую пакетами и коробками, в которых среди прочих атрибутов общества потребления я обнаружил несколько килограммов мандаринов. Командир баловал нас, и подсчитывая связки бананов, я несколько раз сбился со счёта. С Шумером прибыли Леший и длинноногий Тенгиз в сапогах сорок седьмого размера. Этого Тенгиза Шумер нипочём не хотел от себя отпускать, водил, как пса на поводке. Однако псов своих хозяева, как правило, любят. Тут же всё ровно наоборот. Шумер Тенгиза ненавидит, презирает и побаивается, но почему-то не желает избавиться от него, а тот постоянно отбивается от рук, соскакивает с поводка и норовит исчезнуть, чем приводит Шумера