Когда пришли братья Магды. Рейнгольда опять заставили рассказывать. Генрих тоже сидел с ними, но есть не ел, говорить тоже не говорил и раньше обычного ушел обратно на работу.

— Скоро придет конец этому ужасу! — воскликнул дядя Фриц, когда Рейнгольд закончил свой рассказ. — Русские уже в Померании, французы — у Бодензее, американцы и англичане — на Рейне. Но ты должен говорить, мальчик, ты должен рассказывать, пусть все узнают, что случилось в этом русском лесу?

— А мне надо узнать, что случилось с Эльзой Бургер, — вдруг услышал Рейнгольд собственный голос.

— Пока еще она играет.

— Почему это «пока еще»?

— Говорят, за ней следит гестапо, у нее вроде были запрещенные контакты, но пока еще она играет. — пояснил дядя.

Рейнгольд помчался к себе в комнату и записал в дневник; «Что же я такое? Неужели просто самой? Голда — моя невеста, я это сознаю, я этого хочу, и однако же меня словно ударило током, едва я завидел дядю, потому что он напомнил мне об Эльзе.

Мало этого, я рассказываю о тех, о ком мне следует хранить молчание и только молчание, коль скоро я не готов пожертвовать своей жизнью, дабы спасти их от смерти.

Но что же мне делать? И что я могу? Выйти на Ратушную площадь и выложить им всю правду, чтобы никто мне не поверил? Чтобы никто из всех тех, кто, подобно Мехтхильд, уверенно шагает через действительность по запутанному пути, где я проходил как следопыт, куда я ступил первым, мне не поверил? Или может, мне следует карабкаться на церковные шпили и оттуда выкрикивать правду, покуда выстрелы не заткнут мой рот и я наконец не упокоюсь рядом с теми, кто хранит молчание под землей этой земли?»

После обеда Рейнгольд пошел на кладбище. Деревья были голые, как и четыре года назад, когда он стоял среди застывших ангелов над могилой Ханно. От могилы Ханно он пошел к могиле Шаде, отыскал он и могилу Габриеля, так и ходил от одного к другому, проходил час, проходил два — от могилы к могиле.

Когда уже начало смеркаться, он остановился у могилы Ханно и громко произнес слова, рвущиеся из глубины души:

— Ханно, я сумел выжить, и это уничтожило жизнь во мне, теперь я всего лишь как зуб с дуплом, понимаешь? Вот уже четыре года, как тебя нет, мой друг, я хотел отомстить за тебя и стою с пустыми руками перед твоей могилой, а кинжал, что я запрягал под плащом, сперва покрылся ржавчиной, а потом я его и вовсе потерял, даже не заметив как, и вот этого ты мне, наверно, никогда не простишь.

Ханно, я нашел самое лучшее из того, что вообще может найти человек, я нашел дитя, которое стало моей невестой, ты слышишь? Но сам я пал так низко, что отныне меня будет мотать туда и сюда, пока я все-таки не побываю у той, у другой, которая в довершение всех бед меня еще и покинула, ты способен это понять? Я больше не могу совладать с самим собой. А когда вдобавок я вспоминаю, что от моего отпуска с каждым днем остается все меньше и меньше, мне хочется вообще сойти с этой сцены.

Кладбищенские ворота уже были заперты. Рейнгольд перелез через стену, как в свое время перелезал через нее, чтобы стоять в почетном карауле над свежей могилой Шаде, и прямиком пошел к крестному Ханно, к Гайльфусу.

— Кто там? — спросил крестный, не открывая дверь.

— Рейнгольд Фишер.

— Рейнгольд? Well, come in. — Крестный открыл дверь и отступил назад, оставив Рейнгольда стоять в дверном проеме. Разглядев его, он ткнул своей тросточкой ему в грудь и сказал: — Признаюсь честно, я несколько растерян.

Крестный стал еще более нежным и хрупким, еще белее стали его кожа и его волосы.

— Ну и удивитесь же вы, друг мой, — крикнул он, оборотясь назад, к темной комнате, — когда увидите, кого среди холодной зимы занесло к нам вместе со снегом!

Там оказался патер, и, поскольку патер был именно патер, Рейнгольд бросился к нему в объятия.

Потом его заставили рассказывать. Ночь затянулась, крестный приносил одну бутылку вина за другой, вопросам и ответам не было конца.

— То, что происходило в русских лесах, происходит повсюду, во всех лагерях уничтожения, — говорил патер. — Тысячи боеспособных солдат так и не попали на фронт, ибо им поручено уничтожать людей. А поскольку лагеря уничтожения расположены вдали от больших городов, правительство тем самым дает немецкому народу возможность ничего об этом не знать, если ему не хочется.

— Страной правит человек со смешными усиками, — сказал крестный и ткнул своей тросточкой с львиной головой в паркет, — а время от времени в него вселяется хвостатый ангел. И вонзает свои когти в историю этого мира, и в историю мира будущего, и крутит ее, и выворачивает, и добро оборачивается злом, а зло провозглашают правом. Потом он начинает говорить, все говорит и говорит, а когда хвостатый ангел отговорит свое, он улетает прочь. Остается лишь человек с усиками, весь залитый потом и с остекленелыми глазами.

— Но дьявол, повергнутый в отчаяние, — это самый страшный из всех дьяволов, — перебил его патер. — А сейчас он повергнут в отчаяние, ибо его тысячелетний рейх гибнет в огне, изрыгаемом огнеметами, реактивными орудиями, зажигательными и фосфорными бомбами. Ты своими ушами мог бы услышать, как искажен его голос, когда он совсем недавно произносил речь по поводу отступления из России и сказал: «Но я холоден как лед. Раз немецкий народ не находит в себе достаточно сил и готовности к самопожертвованию, чтобы пожертвовать собственной кровью во имя собственной жизни, тогда пусть погибает, туда ему и дорога, и пусть другая, превосходящая сила уничтожит его. Я не пролью по немецкому народу ни единой слезы, я могу только презирать его».

— Certainly, так замыкаются круги, — снова взял слово крестный. — А главный источник, эти убийцы, эсэсовская дивизия «Мертвая голова», сидит теперь в адском огне, под градом выстрелов в своих Волчьих логовах и на своих Блоксбергах, втягивает голову в плечи и пытается, поскольку дьявол, пребывая в отчаянии, грозит навсегда отринуть свою земную оболочку, задействовать дьявола против дьявола.

Далеко за полночь, когда все они уже достаточно выпили, Рейнгольд сказал:

— Может, немец и не должен пережить войну, может, слово «немецкий» должно обратиться в непроизносимую вслух противоположность Божьего имени, может, лишь тогда найдут успокоение в смерти те мертвецы, что лежат в красной земле