— Где есть дорога, там может быть и дом, — сказал Вилли.

Они сняли винтовки с предохранителя, им хотелось есть и спать. Они шли куда-то вверх. Дорога кончилась, они явно сбились с пути. А потом они увидели человека, снег падал все гуще. Человек помахал им и закричал, но они его не поняли. Но человек все махал и махал, и повел их за собой, и привел их к свету. Над ними металась стая черных ворон, она прошумела у них над головой, и обоим стало ясно, что это не может быть свет человеческого жилья.

В дощатой хижине сквозь щели задувал снежный ветер. Вокруг огня на соломе сидели мужчины и женщины.

Партизаны? засада? — невольно подумал Рейнгольд. Что они могут у нас отнять, кроме жизни? Что они могут от нас получить, кроме смерти?

К стенам были прибиты изображения ангелов и святых, мерцание висевших перед ними негасимых лампад делало их черты живыми.

В хижине было две женщины и семеро мужчин. Они разговаривали, стряпали, широким жестом эти люди пригласили разделить с ними трапезу. У них были рис и молоко. Рейнгольд и Вилли ели, но не понимали, о чем говорят зги люди. Ветер задул негасимую лампаду перед образом Богоматери.

Им натрусили соломы и все тем же широким жестом предложили лечь спать. Два бородатых человека смеялись. Зубов во рту недоставало, а в глубокие складки на молодых лицах словно въелась вековая грязь.

Рейнгольд и Вилли порешили так: один спит, другой караулит. Хотя это и показалось им недостойным, потому что все остальные давно уже спали, ни один не остался бодрствовать, ни у одного не было оружия.

Вилли заснул, а за ним и Рейнгольд. Он ощущал крышу над головой, ощущал сон других. Что это за люди? Ангелы чужого народа? Может, в разных странах ангелы выглядят по-разному, надевают одежду, которую носят местные жители, говорят на местном наречии?

Когда Рейнгольд проснулся, было уже утро, винтовка лежала на месте, мужчины куда-то ушли, женщины спали, а Вилли преклонял колени перед иконой Богоматери.

Под навесом стоял дощатый гроб.

— Хоронить своих покойников они смогут, лишь когда земля подтает, — сказал Вилли, — а она еще долго не начнет таять. Послезавтра — Рождество.

Они отыскали путь к проезжей дороге. Поток отступающей армии растянулся на много дней. Приди они несколько дней спустя, он все так же катился бы по дороге.

«Во мне проснулось какое-то отвращение, — записывал Рейнгольд в своем дневнике. — В моем великом сне мне хотелось бы остаться там, наверху, у добрых людей, подобных ангелам, вместо того чтобы снова возвращаться в армию людей разбитых, гниющих, смердящих, которые ничего больше вокруг себя не видят и не слышат и которые сами себя почитают умершими. Я же высокомерен, я жажду наказания».

А на следующую ночь Вилли застрелился. Какое-то мгновение Рейнгольд постоял возле него. А поутру, после долгого перехода, он записал в свой дневник: «Бодрствование в глубоком снегу так приглушено, жизнь пребывает в такой чужедальней дали, вот он и умер, мой боевой товарищ. Он вогнал пулю себе в голову, чтобы светлый треск выстрела изгнал оттуда тупую боль.

Мой боевой товарищ окрасил снег красным, судорога медленно прошла по его телу, началась с ног и в ритме сердца кровью вышла из его ушей. И поскольку волки так страшно воют, я вылепил из него ало-красного снеговика.

С тех пор я проделал длинный путь, кое-как переставляя ноги. Когда идущий впереди меня останавливался или падал, я, стряхнув оцепенение, на миг возвращался к свету и ощущал новый приступ одиночества.

Теперь я один-одинешенек среди сотен тысяч и страшусь своих собственных мыслей, страшусь, но не могу их отогнать, ибо снег воздвигает границы, прорвать которые невозможно».

«Днем снова появились английские бомбардировщики, мы попрятались от них в кювете, потом начали стрелять с гор партизаны. А сейчас Святая ночь. Я стою под мостом, надев свою каску на дуло винтовки, и пишу при лунном свете. Дневник лежит на каске, потом на этом месте уснет моя голова. Не знаю почему, но я снова преисполнился надежды. Я выстою!

Но в эту ночь засыпают все вокруг, ложатся прямо на снег, они готовы сдаться, ибо отказались от борьбы и уподобились зверям. Жизнь их погружается в снег, а снег этот бездонный и вечный.

Меня охватывает сострадание к их телу, которое вот так рушится на землю, не издавая ни единого звука, словно пальто, упавшее с вешалки. И мне думается, что вот сейчас они вспоминают про своих жен, они, чье тело, покинутое ими, как раз в эту минуту где-то глубоко под ними хрустит и превращается в лед. Мне думается, что сейчас перед ними встают портреты родителей и друзей, висящие в некоем пустом переходе, который все они должны миновать, и при этом со стены падает один портрет за другим. Наверняка кто-нибудь из них снова хочет вернуть эти портреты, эти любимые образы, он чуть приподнимает голову, но собственный лоб оказывается для него слишком тяжел.

Мехтхильд, девочка моя дорогая, вот и здесь, среди этой ночи, ты приходишь мне на ум. Что могло бы сказать твое доброе сердце по этому поводу? А когда я раздумываю об этом и еще о твоих длинных косах, отыскивая их конец и начало, начиная расплетать их, чтобы во имя Святой ночи сделать из тебя Святую Деву Марию, я вижу — или нет, больше не вижу, больше не стою, а лежу вместе с другими на снегу, теряю рассудок, и мне являются видения, — будто от тех, кто еще идет и стоит, отделяются образы, их множество, их все больше и больше, целый поток реющих, плывущих, шепчущих созданий поворачивается и вонзается в пустой воздух, плывут лица, тела, желтые, черные, красные, и горящие города, островерхие соборы, улицы, дороги, темные деревни. А товарищи мои становятся все более усталыми с каждым покидающим их образом, снег растет им навстречу, неотвратимо и медлительно заваливает их. И тут появляются чужаки, большие, белые, они дуют на образы, покуда те не отлетают, поблекнув, обхватывают руками опустелых товарищей, шепчут, согревают их, склоняются и заново наполняют.

На дворе Рождество 1944 года. Мехтхильд, ну что я могу тебе сказать, я верю в чудеса, я еще живой».

* * *

На другое утро поступило известие, что они стоят под Сараевом.

Прошло еще несколько дней, прежде