Стало холодно, они намотали на себя все, что у них было и что удавалось снять с мертвых на обочине. Никто не спорил больше из-за перстней и наручных часов, спорили только из-за курток, штанов, башмаков. Когда поднимали крик хищные птицы, никто к ним больше не прислушивался, а когда эти птицы садились на мертвецов, никто их не отгонял.

«Так я постигаю ночную сторону природы, впрочем, и средь бела дня тоже стоит ночь.

Сегодня я, скрючившись из-за холода, заснул рядом с моим добрым Вилли в стогу сена. Это был какой-то бездонный сон, и что-то во мне молило, чтобы он никогда не кончался, покуда я не почувствовал, что у меня начинают расшатываться зубы. Тут я вскочил, проверил языком их прочность, и мне показалось, будто они и в самом деле непрочно сидят.

— А сейчас начнутся чудеса, — загоготал рядом со мной Вилли, — сейчас мы зароемся и начнем есть гнилых червей и дохлых мышей.

Тут он вдруг вскочил на ноги и закричал, что какому это идиоту мы должны сказать спасибо за все, слышал ли я когда-нибудь про такого Хербигера, недоучку, который пытался растолковать историю человечества как вечную борьбу между огнем и льдом? Но имя Хербигера мне ничего не говорило, и тогда мой добрый Вилли продолжил свою речь и растолковал мне „Всемирную теорию льда“ — главное произведение вышеупомянутого Хёрбигера, но, когда выяснилось, что я и про это произведение ничего не слышал, он вкратце объяснил мне учение Хёрбигера: поскольку наши предки взросли среди снега и льда, вера во всемирный лед является естественным наследием нордического человека. А этот, ну сверхчеловек, некогда спустился с тор — мой старик Ницше вам кланяется, невольно подумал я, это его тяжкая поступь слышится мне, — призванный царствовать над землей и небом. Однако между льдом и огнем в бесконечных просторах Вселенной с незапамятных времен шла борьба.

И, вскричал мой добрый Вилли, совершенно выйдя из себя, — один идиот вдолбил другому идиоту, чтобы тот не снабжал свое войско зимней одеждой. Хватит кепочки и шарфика, мировой лед отступит перед натиском огненной немецкой рати!

— А откуда это известно моему доброму Вилли? — в свою очередь заорал я и засмеялся вдобавок.

— Ты еще забудешь про смех! закричал Вилли в ответ и схватил меня за горло: — Я сам был при их водружении на Эльбрусе освященного знамени, я был при том, понимаешь, горно-егерские части СС, седьмая рота, понимаешь? — Он ударил себя в грудь, он чуть не рассадил ее надвое. — Это и есть знак, — ревел он, — начало непререкаемой власти, и зима отступает перед нашими легионами!

Тут мне припомнился мой серьезный майор из Вердольского военного училища, который как раз и толковал о магической вершине и в свое время воскликнул — его голос до сих пор звучит у меня в ушах: „Когда это знамя будет развеваться на священной горе, наступит новая эра!“

— А я сам при этом был, — ревел Вилли, не отпуская моего горла, — отныне огонь на много тысячелетий восторжествует надо льдом, времена года покорятся человеку. И, несмотря на предостережения службы погоды о том, что предстоит суровая зима, несмотря на все грозные приметы, этот болван гонит свои войска под Сталинград! — Тут мой добрый Вилли просто взвыл: — Изъеденный ветром, обожженный льдом, ты должен окончить свои дни в пустыне холода с единственной целью доказать, что мистика этого идиота истинней, чем законы природы!

Вилли, мой направляющий, мой горный егерь, смельчак с эдельвейсом в петлице, завыл, как раненый волк, потом вдруг взял себя в руки и обратился ко всем, кого привлек своим воем:

— Господа, когда меня произвели в лейтенанты, я получил старый эдельвейс из рук своего отца, который в свое время тоже был горным стрелком, но теперь я понял, что не смогу дольше носить этот знак во славу Германии. Господа, у нас на родине одичавшие безумцы открыто занимаются саботажем, сводя на нет подвиги фронтовых солдат, поэтому, господа, я намерен немедля подать в отставку! — И мой добрый Вилли сорвал свой эдельвейс, растоптал его и после долго не мог прийти в себя».

«Пришла зима. Белое становится все белее. Передо мной в тумане ковыляют призраки, спотыкаются, скользят на обледенелой земле, поднимаются, держась друг за друга, бредут дальше, чтобы вскоре куском льда остаться на обочине. Теперь никто больше никого не хоронит.

Но между сном и смертью, все дальше, мимо окончательно умерших, что лежат на краю дороги, на краю полного безумия, меня посещает жесткое и недремлющее сверхвосприятие, которое говорит мне: „Не спи, ни за что не спи, даже если перед тобой сгустятся образы родины. Ущипни себя, полови вшей, не спи, иначе тебя больше не будет“.

Снег валит такой густой, что мы часами не можем продвинуться вперед. Довольствие нам привозят — если вообще привозят — только в мороженом виде. Мы зажимаем его, смерзшееся до твердости камня, между ногами, чтоб можно было потом от него кусать. Снова и снова мы пытаемся развести огонь. У одних еще сохранились походные котелки, другие используют свой стальной шлем. Ходят слухи, будто среди солдат встречаются случаи каннибализма, а потому теперь принято во время варки заглядывать в горшок.

Многие бросают пулеметы, потому что они совсем заледенели и, когда идешь по глубокому — по калено — снегу, да еще с грузом полного изнеможения на горбу, нести их просто нет сил.

Распухшие, отмороженные суставы, пузыри на ногах, все бьет тихо и беспощадно, все сверлит и точит человеческую жизнь.

Воют волки, а снег лежит спокойно.

Вилли говорит:

— У тебя нос отмерз.

Он по-прежнему остается рядом со мной. Но сам я не чувствую, отмерз у меня нос или нет. Я вообще ничего больше не чувствую, я не могу понять, скалится Вилли в улыбке, или скрежещет зубами, или у него просто ломит челюсть.

Я ничего больше не знаю и ничего больше не чувствую, а скоро я уже не смогу держать пальцами карандаш. А Голда? Лето, легенда, сказочная пора.

Снежные поля, ледяные стены, ледяные горы. И всюду может притаиться враг, ибо все — враг».

Рейнгольд