Я снова стоял на прежнем месте, с одной стороны — настоящий мужчина, с другой — снова и снова низводимый на уровень мальчика теми, кто сидит наверху, в освещенной комнате, за защитными шторами.

Они и впрямь сидели все за большим круглым столом и таращились на меня. Дядя засучил рукава. Кузина закричала: «Приветик!» Она была в узком платье, вырез которого казался великоват для ее нынешней комплекции. И тут — детство, оно ведь никогда не кончается — мне припомнилась фотография, принадлежавшая некоему Бутцу. Там были женщина, корова и жиголо. Уже от этого я слегка завелся.

Кузен тоже сидел за столом. Ему не пришлось идти в армию из-за слабости мышц, потому он и подсобляет теперь в обувном магазине на правах хозяйского сына.

— А как твое сердце? — с ухмылкой спросил он вместо приветствия. — Как русский поход, отстрел евреев и так далее, ты участвовал во всем этом?

— Сердце? — переспросил я. — А разве у меня есть сердце?

Ибо, да будет вам известно, уважаемый крестный, я обещал матери ни при каких обстоятельствах не выходить из себя и как можно убедительнее рассказать историю, что я придумал, — от еврейского восстания до русского плена.

— Заходи, поешь сперва, — сказала тетка и силой усадила меня на стул. Она заговорила о том, каким сильным и мужественным я теперь выгляжу и сколько врагов я уложил своими выстрелами.

— А я помолвлена, — сообщила кузина и ткнула мне под нос свой безымянный палец с кольцом.

— Ешь, — повторила тетка и придвинула ко мне полную миску крутых яиц. Теперь вы, наверно, будете смеяться, ибо все детские страдания, все унижения и обиды ожили во мне при виде этих яиц, и я явственно увидел перед собой то яйцо, которое они некогда дали мне, голодному мальчику, и в ушах у меня снова зазвучал тот смех, который гремел у меня над головой, когда я хотел съесть это яйцо, а его содержимое оказалось выдуто через дырочку.

— Мой жених играет на фортепьяно, — сказала кузина, и я услышал ее прежний смех, когда она обозвала меня havenot. А потом уж и не знаю, просто не знаю как, но я схватил эту миску с яйцами, запустил ее в стену и, не дожидаясь их реакции, убежал. И меня влекло только к вам, и ноги несли меня гигантскими прыжками.

— Это чревато опасностью, — сказал крестный. — Успокойтесь, выпейте глоток хорошего вина, а потом ступайте домой, уложите самые необходимые вещи и немедленно на какое-то время перебирайтесь ко мне.

— Но ведь смысла в этом нет. Моя личность утратила всякий смысл. И это, пожалуй, кара за то, что с незапамятных времен я ходил, буквально распираемый смыслом. А вот какая кара уготована мне за то, что я не взял в руки протянутый мне кинжал, который стал таким острым после смерти Ханно?

— Тогда прочувствуйте свое чувство самостоятельности, — сказал ему крестный, — выкиньте из головы чувство общности, в котором вас взрастили. «Вырвите свет из пасти змеиной», мой юный друг, и самостоятельно торите дорогу в новое время собственными словами.

— Не будет никакого нового времени: солнце восходит утром и заходит вечером, свершается страшное, но звезды не падают с неба, а под конец человек привыкает даже и к страху. Я прожил на свете двадцать один год и одиннадцать месяцев, по-моему, этого вполне достаточно! — выкрикнул Рейнгольд и хотел убежать.

— «Пределов крайних не достигнув, добром не обернется зло».

Крестный преградил Рейнгольду дорогу. Какое-то время они, словно изготовясь к борьбе, стояли друг против друга, покуда не раздался звонок и не пришел патер.

Он принес известие, что люди из «Мертвой головы» помещены в городскую психиатрическую лечебницу. Тамошние сестры обратились за советом к церкви, потому что, глядя, как ведут себя новички, они решительно не знают, что им делать. Он, патер, предпринял кой-какие расследования и выяснил, что руководитель того ордена, где в свое время находился Ханно фон Вольфсберг, тоже среди них.

— Well, — сказал крестный, — этого и следовало ожидать. — А затем посоветовал никоим образом в это дело не ввязываться: — Врагов больше не спасешь. Некто, ставший по собственной воле средоточием их господства, может спастись, только уйдя из жизни. Незавидная судьба, поймите, патер, ибо ни для раскаяния, ни для искупления там больше нет места. Власть должна обходиться собственными силами. Впоследствии этих людей можно будет обнаружить висящими на оконных переплетах, и официальная версия будет гласить, что это совершено в помрачении рассудка. А вокруг них поистине царит мрак, который будет все усугубляться и усугубляться, но в конце концов там наверху смилуются и над их заблудшими душами. Зато нашему юному другу, который пребывает в смертельном, в смертоносном отчаянии, ему, господин патер, нужно ваше слово утешения.

— Уповай как Святой Иов на Господа Бога нашего, надзорщика сей земли, — так заговорил патер. А когда он продолжил свои речи, Рейнгольду почудилось, будто он слышит голос кантора из русского леса: «Даже если сгорят все евреи и все свитки Торы, то это сгорит плоть, и сгорят кости, и сгорит пергамент, но буквы, они улетят прочь, спасутся от всех пожаров».

— Так говорил кантор в русском лесу! — воскликнул Рейнгольд.

— Да, они говорят так, ибо это их истина, их и наша, поскольку наша истина порождена их истиной, — ответил патер.

Уходя домой, Рейнгольд обещал им, как только сумеет и по возможности незаметно, снова прийти до конца этой ночи.

Магда и Генрих сидели на кухне перед приемником: ночью ожидался большой налет.

— Хорошо, что ты пришел, — сказала Магда.

Вой сирен заглушил звуки марша. Магда взяла узелок с самыми необходимыми вещами, который дожидался в углу прихожей.

— Хорошо, что ты наконец пришел, — твердила она.

На улице бегали и кричали люди, выли сирены. В подвале сидели фрау Цопф и фрау Польстер, чьи мужья умерли, а еще там сидели две женщины, которые въехали в квартиру господина Герца.

— Враг уже достиг границ нашего города, — сказала фрау Польстер и закрыла голову подушкой. Продолжали завывать сирены, залаяли зенитки, жужжание, гуд, гром, органные звуки, Магда схватила Рейнгольда за руку, Генрих стоял, выпрямившись, все затаили дыхание, мигала лампочка под потолком, грохот, треск, осколки, и снова, и снова, раз за разом, раз за разом.

Близкий разрыв сорвал всех с места, люди стояли и таращились друг на друга.

— Это была фугаска, — сказала фрау Цопф. Погас свет. Люди окликали друг друга в темноте, пока Магда не зажгла свечу.

А Генрих все стоял и продолжал стоять, хотя уже давно дали отбой.