Самолеты зашли по второму разу, потом еще и еще. Вместе с родителями и с другими женщинами Рейнгольд просидел всю ночь в бомбоубежище и писал у себя в дневнике: «От этого воздуха в подвале можно задохнуться, на каменных стенах проступает холодный пот, все члены дрожат, руки судорожно сжимаются, а город у нас над головами превращается в груду развалин. Велик риск остаться в подвале заживо погребенным. А впрочем, можно уговаривать себя, что это обычное землетрясение, ибо когда вокруг все громыхает, и стены содрогаются, и пол уходит у тебя из-под ног, вовсе не трудно поверить в землетрясение, и тогда становится легче, ибо землетрясение — это дело Божьих рук, и это, как приучили нашу христианскую душу, имеет свой смысл.

А что же фюрер? Он сидит глубоко-глубоко под землей и, может быть, именно в этот момент справляет свою предпоследнюю, свою недобрую вечерю. А хозяин и повелитель фюрера вещает его устами и огненным языком, заставляет его апостолов в шестьсот шестьдесят шестой раз присягнуть на верность их союзу и возвещает, что намерен скрепить этот союз своей кровью. А жертвенная кровь, как он возвещает далее, очистится для вящей славы его. Пустым же оболочкам, которые, зарядившись этим током, собрались вкруг своего фюрера, меж тем как души их давно уже отлетели и теперь с жалобным воем плутают в кронах немецких деревьев, он посулит, что эта общность, уже после того, как он ее покинул, дабы отправиться восвояси, будет снова и снова воссоздаваться на новый лад, дабы разнести его пустоту по всему свету».

Утром, через два часа после отбоя, они выбрались из бомбоубежища на улицу. Повсюду были развалины и пожары. Огненный смерч пронесся по городу, от дыма можно было задохнуться. Люди с мокрыми платками, закрывающими нос и рот, в солнечных очках, купальных очках, бездомные люди, уцелевшие люди, люди в еще горящих домах. Лопались оконные стекла, взрывались газовые грубы, балки летели по воздуху.

Но вокзал еще стоял, и поезда еще курсировали. Рейнгольд с боем добыл места для родителей в одном из поездов, поднимавшихся на Фогельсберг, к тому местечку, где родилась мать, где стоял двор дедушки с бабушкой и в котором теперь хозяйствовали дальние родственники, хорошо относившиеся к родителям.

Магда умаляла Рейнгольда ехать с ними и спрятаться где-нибудь в лесу, неподалеку от их двора. Генрих же не раскрывал рта, ни когда они проходили мимо дома, в котором он работал и который горел до сих пор, ни когда с ним заговорил сослуживец. Магда взяла руку Генриха, но тот отнял ее, и потом из окна вагона Рейнгольду, который стоял на перроне, в толчее и криках множества людей, желавших покинуть город, достался только молчаливый кивок отца.

А Магда махала ему рукой, и, когда Рейнгольд больше не мог разглядеть эту руку, что непрерывно поднималась и опускалась, в нем зародился вой, который он даже не пытался подавить, который он выпустил на волю и который утонул в толчее и криках множества людей, подобно ему стоявших на перроне.

Он промчался мимо городского театра, театр еще стоял, промчался мимо дома Эльзы Бургер, дом еще стоял, свернул на улицу, где жил крестный и где ничего больше не стояло. Кругом сновали санитары с носилками, они выносили раненых и трупы, жители дома бессмысленно блуждали и рылись в развалинах в поисках людей и вещей.

А крестный сидел в своем обычном кресле, и львиная голова по-прежнему была у него в руке, только эбеновая тросточка отломилась. Он сидел у себя в кабинете, на третьем этаже. Одна стена дома и метра два пола уцелели. Крестный сидел тихо и, казалось, внимательно смотрел на то, что творится внизу.

— Я иду! — заорал Рейнгольд. — Я нас сейчас сниму!

— Но, молодой человек, — сказал ему один из санитаров, — господин, что наверху, уже мертв. Вы ему не родственник?

— То есть как это мертв? — еще громче возопил Рейнгольд. — Просто он тихо сидит и смотрит и все видит, как всегда.

— Нет, это всего лишь давление воздуха, — пояснил санитар, — когда легкие рвутся, покойники выглядят совсем как живые.

Пока не стемнело, Рейнгольд помогал разбирать завалы и уносить мусор. Ему казалось, будто крестный наблюдает за ним. Когда наконец к остатку стены можно было приставить лестницу, чтобы снять тело, Рейнгольд вскарабкался наверх и сказал: «Добрый вечер!» Потом он взял хрупкого старичка на руки и спустил его на землю.

— Это мой родственник, — сказал Рейнгольд, — я хотел бы сам его похоронить.

Он назвал свое имя и адрес, старика положили на грузовик, где уже лежали другие тела, к запястью его привязали записочку с адресом Рейнгольда, а старик все еще держал в руке львиную голову.

«Я побежал к церкви, я крикнул: „Голос протеста!“ — и трижды постучал в дверь, и еще крикнул, и еще постучал. У меня кружилась голова, и чудилось, будто время здесь споткнулось, опрокинулось, потекло вспять. Я кричал и стучал, пока не понял, что никто меня не слышит. Тогда я вырвал одну из последних чистых страниц моего дневника, записал на ней свое имя и подсунул под дверь.

Потом я побежал домой, бросился на кровать и не встал даже тогда, когда ангелы мести с воем низринулись с неба, когда стены старого дома содрогнулись и когда вокруг него помчался огонь.

Теперь я пытаюсь вызвать в памяти этапы своей жизни: вот робкой походкой приближается Голда, она лишь мимоходом задевает меня и становится чужой. И вся земля для меня теперь чужая. Не только покинутая, имя которой Голда, имя которой лес и Россия, но и потерянная, родной город, немецкая земля. Ханно, Шаде, Габриель, и вы, высокочтимый крестный, хоть немного заслоните меня от беды на этой чужбине!»

Утром Рейнгольд нашел в почтовом ящике письмо от Мехтхильд.

«Рейно, они поразили наш добрый, старый город. Все, что было в нем красивого, стало грудой развалин. Но обе наши старые церкви стоят по-прежнему, и шпили их еще более гордо возносятся к небу, свидетельствуя о несломленной немецкой воле и жизнелюбии.

Полная дурных предчувствий, я прошла к дому твоих родителей, но он, слава Богу, уцелел и стоит