Постой, а почему же ты тогда здесь? — снова набросилась она на меня. — И где твоя невеста, и как это дезертир может ходить в военной форме?

Пришлось мне рассказать, это снова укротило ее, но лицо Марии так больше и не возникло.

— После этого я работала в Ауэрбахе, в приюте для детей-сирот, — продолжила она, — и там я познакомилась с Максом, он тоже там воспитывался как полусирота. Он пошел в ученье к каменщику, а жил в приюте. Ему на два года меньше, чем мне, мне было восемнадцать, ему шестнадцать. Над нами посмеивались. Но мы все равно поженились. Макс сказал, что только мужу с женой в лагерях разрешают жить вместе, а матери своей он сказал, что хочет идти в лагерь не с ней, а со мной.

Я забеременела, приют закрыли, но кто мог сам себя прокормить, тому разрешили остаться в нем. Вот мы остались, да и куда нам было идти? Рожала я в еврейской больнице, и врачи, которые должны бы хоть что-то соображать, сделали моему мальчику обрезание. Мать Макса к ребенку даже и не притронулась. „Несчастный ребенок“, — сказала она. Потом ее забрали прямо с фабрики, где держали на принудительной работе. Она знала женщину, которая охотно бы ее спрятала, но она была набожной и своенравной и не желала никому быть в тягость.

Пока я сидел и слушал, молодая женщина заснула посреди своего рассказа, и тут я смог как следует ее разглядеть и увидел в ней того ребенка, что с серьезным взглядом стоял в эркере у окна, и еще я увидел весь этот кошмар, который был недоступен пониманию ребенка, пусть даже наделенного самым серьезным взглядом.

Но когда я встал, чтобы не мешать им спать и пойти самому лечь, она встрепенулась и удержала меня:

— Останься, пожалуйста, и дай мне дорассказать.

— Рассказывай, — ответил я и снова подумал про Голду. — Пока ты рассказываешь, ты не можешь плакать.

— А я вовсе и не плачу, — сказала она и продолжала: — От еврейской общины потребовали ремесленников, чтобы под надзором эсэсовцев строить бомбоубежище, а потом восстанавливать дома, разрушенные бомбежкой. Взяли и Макса. Там только и было слышно: больше работать, быстрей работать, а не то завтра прямиком в Освенцим. Ремесленникам выдали на руки такую справку, что они вместе с семьей могут оставаться здесь до последнего транспорта. Но когда гестапо пришло, чтобы забрать остатки сирот из Ауэрбахского приюта, Макс был на работе, а его справка еще была без подписи. И всех отвезли в пересыльный лагерь. Две медсестры и повариха ехать не соглашались, потому что их мужьям выдали эту справку, и я тоже сказала, что у меня такая справка есть, хотя и не призналась, что она до сих пор не подписана. Потом по списку зачитали имена тех, кто может идти домой. Ну я и пошла с ребенком на руках, не спеша так пошла, словно и мое имя тоже зачитали. Я вернулась в приют, а куда мне было еще идти? Когда пришел с работы Макс, мы доверху набили вещами детскую коляску и ушли.

Для начала мы поехали к той женщине, которая была готова спрятать его мать. У нее была большая квартира, и в каждой комнате кто-нибудь прятался. И ни один из жильцов не знал, кто еще там живет, чтобы он не мог выдать остальных. Но когда эта женщина увидела моего орущего ребенка, нервы у нее не выдержали, она дала нам спальные мешки и велела идти в лес. Среди ночи мы услышали выстрелы и собачий лай и убежали.

Всю ночь мы мотались с одного конца Берлина на другой, потом начали прятаться в разбомбленных домах, каждую ночь — в разных, а куда нам еще было деться? От хозяйки этой квартиры мы получили деньги и талоны, и так мы жили все лето до октября, пока не наступили холода.

Я безмолвно слушал ее рассказ, но тут на молодую женщину опять накатило бешенство:

— Ты ведь и сам наци, ты ведь знаешь, что скоро все кончится, вот ты и прячешься здесь, а меня хочешь использовать для алиби!

Она вся дрожала, она так дрожала, что я поднял ее на руки и отнес в комнату, где спали дети. Там я укрыл ее и вышел».

«Что-то гнало меня прочь из дома. У Эльзы, несмотря на белый день, с окон не было снято затемнение, и снова какой-то тип стоял на другой стороне улицы, он отвел глаза, когда я взглянул на него, прохаживался взад и вперед, но не уходил.

В квартале у крестного было все тихо и мирно, кругом — ни живой души, солнце сияло на развалинах, все оторванное тихо колыхалось на весеннем ветру, все сорванное мягко катилось по битому кирпичу и золе, пели первые птицы.

И вдруг я вспомнил, что мне не раз доводилось пить у крестного отменное вино, и по развалинам и обломкам я пошел на зов этого воспоминания, и на душе у меня было радостно, словно высокочтимый крестный, все так же опекая и направляя, при этом присутствовал. Хоть лестница в подвал и была засыпана, но какой-то проход все же оставался. Два подвальных помещения совсем не обрушились, и в одном из них был отличный винный погребок. Я учтиво поблагодарил крестного, рассовал по карманам четыре бутылки старого бордо, вышел на солнечный свет и зашагал к черному рынку. Там я ни с того ни с сего выменял свои бутылки на масло, молоко и шоколад.

Гордый своим грузом, я возвратился домой. Один младенец как раз присосался к белой груди Марии, другой с превеликим увлечением выдирал страницу за страницей из моего Карла Мая.

Получилась роскошная трапеза, но удержать молодую женщину не было никакой возможности: не успел я сесть, как она продолжила свой рассказ:

— В октябре сорок третьего года женщина, которой принадлежала квартира, устроила нас у одной хозяйки публичного дома: та за хорошее вознаграждение принимала у себя таких вот постояльцев. В декабре начались страшные ночные налеты английской авиации, и в этом страшном, адском шуме я наконец получила возможность кричать во весь голос. „Разбомбите все как есть, сровняйте все с землей!“ — вот что кричала я в эти ночи. Когда разорвалась фугаска, наш дом рухнул. Но мы успели выскочить.

„Ступай в Национал-социалистский союз женщин, — посоветовала мне бандерша, — сына держи на руках, рыдай и скажи, что тебя разбомбили, документы у тебя пропали, пусть отправят вас в