— Это маскировка такая, — ухмыльнулась она.

— А что это за женщина с детьми? — спросила Гизела, и Рейнгольд рассказал им историю Рахили Нойман.

— Пройдет совсем немного времени, — сказал патер, — и христианская церковь посыплет свою главу пеплом и раздерет на себе одежды.

— Пройдет совсем немного времени! — воскликнула Гизела и ударила кулаком по столу. — Советские войска достигли Кенигсберга, в Югославии партизаны атакуют немецкие позиции, передовые части Красной Армии уже вышли к границам Австрии, на западе немецкий фронт разваливается, и американцы форсировали Рейн!

Рейнгольд и Рахиль Нойман так и остались вместе с детьми в подвале церкви.

По вечерам приходили друзья из «Голоса протеста» и приносили продукты, добытые обменом на вино из поистине неисчерпаемых погребов крестного. Но позаботиться о похоронах крестного патер не смог, потому что в морг попала бомба и вес покойники сгорели.

Каждый вечер друзья приходили с очередными новостями: пал Кельн, Кенигсберг капитулировал, Берлин окружен, американские войска вошли в Нюрнберг и Мюнхен, американцы освободили узников из Дахау и Равенсбрюка.

В свой дневник Рейнгольд записал: «Когда самолеты зависают над городом, я могу не сомневаться, что моя добрая Рахиль вздымает к потолку сжатые кулаки и выкрикивает: „Попадите в них, попадите в них!“ А когда все взлетит на воздух, то-то будет веселье! Мне кажется, она всерьез убеждена, что наш христианский Бог ее хранит и защищает.

Последний раз я просто не вытерпел, хотел взять ее за шкирку и хорошенько встряхнуть, но совладал со своим порывом, ибо она очень ломкая, а может, уже окончательно сломленная. Я выбежал из церкви, оставив ее одну, встал перед церковным входом и в первый раз за много недель смог наконец свободно дышать.

На улице выли сирены, бегали люди, увлекая меня за собой. Поскольку многие уже сгорели и задохнулись в больших бомбоубежищах, люди теперь стараются укрыться в двух больших церквях. Я позволил бегущим увлечь себя до Йоханнискирхе, где старый патер в свое время зачитывал строки из Откровения.

Падали зажигалки, падали фосфорные и разрывные бомбы, сквозь высокие, до неба, витражи на окнах люди видели, как горит город.

Но святая математика и наука о сопротивлении материалов сподобились воздвигнуть церковь святого Иоанна, и она устояла вместе со мной, тогда как вокруг нее рушились стены. Я поднял глаза, вглядываясь в это готическое великолепие, сквозь которое яростно сверкали огненные всполохи, и понял: чтобы узреть Бога, порой необходима именно такая высота.

Лишь дети голосили до того громко, что внезапно я, свыкшийся с тишиной в нашем укрытии, испугался, как бы летчики там, наверху, не услышали их вопли и не поразили их прямым попаданием. И я увидел, как по каменной кладке змеятся трещины, как рушится статуя святого, который стоял подле меня, держа в руках лилии. Лилии выпали у него из рук, трещина расколола его сверху донизу, половина статуи упала и разбилась, другая же, с рукой, в которой больше не осталось лилий, безнадежно продолжала стоять.

Однако, чтобы побороть страх, люди собрались в группки вокруг патера и вокруг проповедника, причем один из них стоял недалеко от меня, пытаясь заглушить своим рыком вопли и грохот разрывов. „Ночи горестные отчислены мне“ — не так ли говорится в книге Иова? — ревел он. — И не сказано ли там далее: „Окружили меня стрельцы его“? И тут я узнал моего Байльхарца, пусть одноногого и с костылями, но вполне устойчивого на своей единственной левой ноге. Впрочем, и Байльхарц не поверил своим глазам, голос у него внезапно сел, и мы оба среди Божьего храма, среди падающих бомб стиснули друг друга в объятиях.

Потом мы удалились под готический фриз, и я узнал, что ногу мой друг оставил в Крыму. После чего, перескакивая с пятого на десятое, Байльхарц начал рассказывать о себе, и, поскольку он призывал всех чертей на голову „бледнолицего преступника“, я мог утром, при расставании, без всякой опаски пригласить его на вечер в мою церковь.

Когда я вернулся, бледная Рахиль казалась еще бледней, однако отрицала, что это может быть связано с моим долгим отсутствием, и ликовала по поводу новых разрушений в нашем родном городе. Поэтому мне не захотелось оставаться рядом с ней, и я забился в дальний угол церкви».

«В церкви хорошо творить чудеса, и, когда я пишу, мне чудится, будто все пережитое приобретает смысл. Это и есть чудо, может быть, даже величайшее чудо. И Ханно всякий раз глядит мне через плечо и предостерегает: „Не позволяй самому себе сбить себя с толку, иди лишь собственным путем, иначе чудо не свершится“.

Голда осталась так глубоко в лесу, а в лесу так темно, что я вижу ее лишь как неясное очертание и все время твержу себе: „Ты обязан своими чернилами жирно обвести ее силуэт, не то она и вовсе поблекнет у тебя в памяти“.

Дни стали пронзительными из-за всего, что происходит. Даже когда я нахожусь среди толстых церковных стен, события пробиваются ко мне, вторгаются в меня, заполняют меня, и лишь по ночам, если, конечно, я могу заснуть, душа моя распахивается и я изнемогаю от тоски по Голде.

До сих пор я тщетно убеждаю досточтимого крестного проделать путь ко мне и посетить меня в сновидении. Но крестный лишь улыбается и остается там, где он есть. Кстати, он и в самом деле достаточно стар, уж скорей бы мне, молодому, следовало проделать этот путь. Но ведь я до сих пор его не знаю. Если прямиком, как к Голде, его преграждают сплошь внешние события, словно каменистая осыпь на внутреннем подъеме и спуске. И вот я от всего сердца желаю единственного — кроме Голды, Голды и еще раз Голды: достичь уединенности, испытать ее, чтобы с помощью слова, как колеса, она дала мне возможность осуществить подобное путешествие.

Бывают времена, когда мир меняется быстрей обычного. Мои мертвецы должны завоевывать новые земли, а для моих живых стали непомерно велики их покои».

Вечером собрались друзья.

— Фюрер призывает народ к смерти, немецкий народ должен умереть! Он требует жертвенной смерти! — кричала Гизела. — По улицам бегают эсэсовцы, заглядывают в дома и бомбоубежища. Не сдавайтесь врагу, лишите себя жизни, вот как говорится теперь. Русские не наделены ни разумом, ни рассудком, американцы не имеют гордости и представлений о чести! «Вервольфы, воспользуйтесь ночной тьмой!» — вещает радиоприемник.

— Унижены, побеждены, уничтожены руками тех, кому чужда святость зла, неполноценными, заурядными людьми