— Из своего бункера фюрер командует армиями, которых больше нет! — вскричала девушка с бледными губами и короткой стрижкой. — И кто следует его призывам, тот собственноручно сокрушает последние уцелевшие стены в Германии. Он издал приказ затопить метро в Берлине, и этот приказ будет выполнен! А ведь там спасались тысячи, значит, тысячи теперь погибнут. Как раньше он хотел тотальной войны, так хочет теперь тотального разрушения, чтобы врагу не досталось ничего.

— Кроме поля под картошку! — крикнула бледная Рахиль с двумя мальчиками на коленях.

Тут воцарилась тишина, и патер сказал:

— Вина падает на виновных и неповинных.

— Покажите-ка мне этих неповинных! — снова крикнула Рахиль, и мальчики хором начали вопить.

— Когда миром завладевает зло, оно завладевает всеми, не только теми, кто убивает, но и теми, кого убивают, не только теми, кто преследует, но и теми, кого преследуют, — сказал Байльхарц, когда дети наконец замолчали.

— Уж не хочет ли кто-нибудь упрекнуть меня в том, что я с радостью воспринимаю гибель Германии, как Божий суд? — снова закричала Рахиль, и мальчики снова начали вопить.

Тут снова закричала Гизела, и весь неф сотрясся от ее слов:

— Фюрер мертв! Да здравствует Германия!

Ночь затянулась, и из погребов крестного внезапно появился ящик шампанского.

— Начинается новая Германия, — сказал патер, — и наши мертвые восстанут и помогут нам ее создавать.

— «Когда все мертвые восстанут, тогда пусть и меня помянут», — пропел Байльхарц и хотел зажечь для фюрера свечу милосердия. Но против этого возражал даже патер, а уж бледная Рахиль и вовсе начала бы царапаться, когда б ее не удержали.

— Немецкого больше ничего не будет, — визжала она, — все немецкое будет стерто с лица земли! Пройдет еще несколько мгновений, и никто в целом свете не будет знать, как пишется слово «немецкий»!

— Я втайне начал изучать древнееврейский, — сказал Байльхарц, с трудом ворочая языком. — Рахиль женственная и красная, мне чудится, что она олицетворяет собой месть.

— Будет новое начало, как в первые дни творения, когда земля была пуста и безвидна, — сказал патер.

Утром пришло известие, что на Бранденбургских воротах развевается красный флаг.

Рейнгольд так и остался с Рахилью и с детьми в церкви, он ждал новостей, приносимых друзьями по вечерам, ждал до тех пор, пока патер в одно прекрасное утро не распахнул двери церкви, не зазвонил в колокола и не сказал: «Война кончилась».

Небо было синее, и цвели каштаны. Люди блуждали по улицам, искали знакомых, по мостовой грохотали американские танки.

Где пешком, а где и на подводе вечером Рейнгольд добрался до Фогельсберга. Генрих неподвижно лежал в постели, а Магда сидела у темного окна.

Утром Рейнгольд уговорил отца сходить с ним в лес.

— Я до того теперь не понимаю, что такое Бог, что и сам себя больше не понимаю, — говорил Генрих на ходу, — Мой Бог меня покинул, и сам я себя покинул.

Они проходили целый день. Вечером Рейнгольд пригласил отца в деревенский трактир. Генрих пил и пил, как бык. Потом он вскочил и начал говорить, и остановить его было невозможно:

— Я национал-социалист и останусь национал-социалистом. А почему я таков и почему я таким останусь? Да потому, что национал-социализм вывел нас за узкие рамки нашей жизни, потому, что он призвал нас на такую службу, на которой мы смогли подняться над самими собой. И еще скажу я вам: это была услуга людям. Да, да, пусть теперь твердят, что это была медвежья услуга. А почему я так говорю? И почему не перестану так говорить? Да потому, что не могу снова перевешивать портреты на стене, пусть даже стена, где они висят, искрошилась, пусть даже портреты падают со стены, ибо стена моя рушится. Потому, что я не могу больше переставлять свечи, пусть даже мне их все задуют! Я не собираюсь воздвигать новую стену! И не собираюсь зажигать новую свечу!

Генрих говорил все это до того громко, что крестьяне, сидевшие за столом для завсегдатаев, невольно стали прислушиваться. Они вскочили с мест и были настолько увлечены его словами, что начали вторить ему — как в церкви, когда исполняют канон. И вот большой Генрих наконец-то, первый и последний раз в своей жизни, стоял перед народом своим и был пророком его. И народ был на стороне Генриха.

Два дня спустя Рейнгольд вернулся в город и вместе с Рахилью Нойман и ее детьми снова стал жить в своей квартире.

За это время пришло письмо от Мехтхильд.

«Рейно, один товарищ едет домой и бросит тебе в почтовый ящик это письмецо, если только твой дом еще стоит на месте. Все кончено, Рейно, все кончено! Чужаки вонзают свои когти в нашу страну, позади у нас ночь, впереди у нас тьма, Германии больше нет, Рейно, Рейно, как мне с этим смириться? Утеряно, утеряно все, что мы любили! Я ищу фюрера, ищу его в сердце своем, заклинаю, молю, чтобы он по крайней мере был оправдан историей, чтобы история воздала ему должное.

Неужели в мире больше не осталось справедливости? Неужели эта вечная сила, в которую мы так глубоко верили, промолчит? Неужели мы заслужили столь глубокое падение? Неужели наша вина так велика?

Рейно, я не собираюсь уклоняться от уготованного мне жребия. Если в решающий миг я буду постыдно цепляться за жизнь, то начну горько презирать самое себя. Но когда он настанет, этот миг?

Наша столица кишит теперь чужаками, а я хожу среди них словно преступница. Но какое я совершила преступление? Любила свое отечество, и любила превыше всего на свете! Скажи мне, Рейно, что же теперь такое Германия? И что такое мы, немцы? Неисчислимое войско призраков, калек, которое наводняет мои сны. И эти призраки то и дело переступают порог дня и встречаются на разрушенных улицах.

Для чего, для чего произошло это все? Мы проиграли войну и еще многое другое. А все остальное подпало под подозрение: многоцветные знамена, поющие люди, безмолвные леса, ясные звезды ночью. Что же тогда у нас осталось, вот о чем я спрашиваю? Мехтхильд».

Из спальни с визгом примчалась Рахиль. Она ударила Рейнгольда.

— Ты был наци, — вопила она, — и твой отец был наци! И не отпирайся, я нашла в шкафу ваши мундиры, ваши