Вечером в церкви устроили собрание. Пришел Байльхарц, он принес новости о том, что Гумми погиб, что Утц числится в пропавших без вести, родители Ханно и его сестра отравились цианистым калием, фройляйн доктор Фрайтаг — газом, а учитель музыки бросился с ратушной башни.

— Поскольку вера миллионов истекает теперь кровью между обломками великих мифов, поскольку идол сброшен и место его никем не занято, — говорил патер, — а немецкий народ и впредь будет следовать своей проклятой тяге к самопожертвованию, опустошенное бытие предстоит наполнить новым смыслом, дабы там вновь не угнездилось нечто темное.

— Скажи, штамфюрер, как же быть, — воскликнула девушка с бледными губами и короткой стрижкой, — когда у человека отнимают клочок великого времени, пережитого им, когда не осталось ничего, что звало вперед и предъявляло высокие требования, ничего, что объединяло бы, во имя чего стоило бы жить, сражаться, умирать, что же можно тогда посеять в пустой груди?

— Да, — прозвучал в тишине голос Байльхарца, — совсем забыл рассказать вам про Эберхарда Готтлиха. Тот не стал раскусывать ампулу или прыгать с ратуши, вчера он среди самых первых прошел денацификацию, поскольку его жена, согласно новым правилам, считается своего рода борцом сопротивления, так как пела раньше в церковном хоре. Дом достойного члена партии цел-целехонек, обувная лавка опять открыта.

И снова возникшую тишину нарушила Гизела:

— А может, это вовсе не проклятие и натиск, может, это просто инфекция? Но для того, чтобы выздороветь, нужны сознательность и понимание. Впрочем, так скоро от этой инфекции не избавишься, ее очаг тлеет и ждет, пока не сомкнутся разверстые могилы, пока не иссякнут слезы, вот тогда она снова может вспыхнуть.

— Она может вспыхнуть, потому что сопротивляемость немецкого организма ослаблена, причем ослаблена с незапамятных времен, потому что мы не знаем возбудителя и мечемся в поисках разносчика инфекции, чтобы под конец уже в который раз пригвоздить черта к нашему кресту, — сказал патер.

Когда Рейнгольд вернулся домой, Рахиль уже успела уложить свои вещи.

— Не желаю я жить в квартире у наци, — заявила она, — и спать я тоже не могу, когда в квартире находится наци. Я дожидалась, когда ты придешь, чтобы сказать тебе все это и напомнить, что я все это учуяла с первого же дня.

Вчера я побывала у американцев, и там меня и моих детей занесли в список выживших. Список был недлинный, и американцы никак не могли поверить, что мои дети — это еврейские дети. Они таращились на моих детей, словно это не обычные дети, а какие-то уцелевшие реликты. Мне дадут квартиру, там я и буду дожидаться Макса, а если Макс не вернется, я и без него уеду в Палестину, чтобы мне не дышать больше одним воздухом с теми, которые говорят: «В свое время я тоже знал одного очень симпатичного еврея».

— А что это у тебя за флажок? — спросил Рейнгольд.

— Это еврейский флаг, его носят евреи, которые вернулись живыми из концлагеря, вот я и ношу его, чтобы меня, упаси Бог, не приняли за немку. Мне дал его человек, который сейчас спит на твоей кровати.

Рейнгольд ринулся в свою комнату, рывком распахнул дверь, зажег свет. И господин Герц пробудился ото сна. Рейнгольд долго еще сидел на краю постели и держал старика за руку.

После того как господин Герц неделю прожил у Рейнгольда, дожидаясь, когда съедут женщины, жившие в его квартире, на его имя пришло письмо. И в этом письме Эберхард Готшлих выражал неудовольствие по поводу того, что господин Герц не поздоровался с ним на улице. Этого он, Эберхард Готшлих, так много сделавший для еврейского населения их города, рискуя жизнью, видит Бог, не заслужил.

Рейнгольду тоже пришло письмо: «Вот теперь я могу дать тебе ответ, который в свое время задолжала. Пожалуйста, наведайся ко мне домой как только сможешь. Эльза».

А потом на машине Красного Креста приехали Магда и Генрих.

— Отец навсегда отстранен от должности без права на пенсию и вообще любую финансовую помощь, — сказала Магда.

Из-за членства в СА его вызывали в судебную коллегию. Сперва он попытал счастья, продавая бритвенные лезвия, но у отчаявшегося человека никто ничего не хотел покупать. Потом он подрядился к лесорубам, а вчера вечером они привезли его домой, нигде не сыскалось ни одного врача, тогда пришел Красный Крест с двумя санитарами, и, поскольку отец вес время спрашивал, где Рейнгольд, она сумела уговорить санитаров отвезти отца домой.

Всю ночь Магда и Рейнгольд продежурили у постели отца. После обеда, когда Магда побледнела и даже стала меньше ростом от изнеможения, ее сменил господин Герц, а Рейнгольд поспешил к Эльзе.

«Эльза была не одна. У нее за спиной стоял какой-то мужчина, положив руки ей на плечи. Эльза представила его как своего жениха.

— Желаю счастья. — И я хотел уйти.

— Он коммунист, — сказала мне Эльза и попросила выслушать ее за чашкой чая.

Я сидел у нее в комнате, я видел портрет ее отца на тумбочке у кровати. За стеной опять заиграло пианино. Она говорила, разливала чай, подливала в мою чашку, а я спрашивал себя, что сталось с Голдой. Но поскольку за стеной играли этюд для начинающих, который повторялся снова и снова, в голове у меня точно так же повторялся вопрос: „Что сталось с Голдой?“ — он повторялся в ритме этюда, а потому я далеко не все мог понять из того, что говорила Эльза.

И тогда ее жених встал и пошел к соседям, чтобы упросить их сделать хоть небольшой перерыв.

— Ему слишком долго пришлось выслушивать эти экзерсисы, — пояснила она. — Он прятался в этом доме, на чердаке, как раз над той комнатой, где стоит пианино.

Вернулся жених:

— Она еще чуть-чуть сыграет Бетховена, чтобы загладить свою вину.

Мы пошутили по поводу старой дамы, посмеялись, потом я встал.

Она проводила меня до дверей.

— Ты был молод, и это вселяло в меня надежду, — сказала она на прощанье».

«Я помчался по городу и прибежал к дому Ханно. Дом был разрушен бомбой, уцелел только первый этаж. Я прошел через чугунные ворота, они были искорежены и не заперты, я прошел под старыми, надломленными деревьями, шагая через обломки и пепел, поднялся по растрескавшимся ступеням, нажал на вызолоченную дверную ручку. Дверь распахнулась, и я очутился в вестибюле. Здесь все было разбито и разломано, лишь сфинксы из оникса, целые и невредимые, лежали по обе стороны парадной лестницы и сторожили дом. А небо