— Не скажу ни да ни нет…

Собеседникам было ясно, что Ачакунджу старается возвысить себя в общем мнении, и они расспрашивали его только ради шутки. Уклончивый ответ Ачакунджу вызвал взрыв смеха.

Ачакунджу покраснел, потом побледнел.

— Чему вы смеетесь?

— А не может ли брат Ачакунджу и один купить себе лодку и сети? Или, может быть, он согласится принять кого-нибудь в долю?

Ответ на этот вопрос подсказала Ачакунджу его находчивость:

— Если каждый будет покупать себе лодки и сети, кто же станет тогда рыбачить на них по найму?

На это, давясь смехом, Кочукали заметил:

— Правильно! Вот поэтому-то брат Ачакунджу и не покупает себе лодку!

Тут Ачакунджу стало ясно, что над ним потешаются. И впредь, если кто-нибудь спрашивал его о лодке Чемпанкунджу, он только огрызался. А рыбаки, чтобы его подразнить и позлить, то и дело заговаривали с ним о лодке.

Как-то раз улов выдался особенно скудный. На долю Ачакунджу после продажи рыбы пришлось всего-навсего три рупии. Он был должен владельцу чайной лавки Ахеммадкутти — старый долг. И в тот день Ахеммадкутти остановил Ачакунджу на дороге, когда он возвращался со своей жалкой выручкой домой, и потребовал с него уплаты долга. Так что до дома, где ждала его жена Наллапенну, Ачакунджу добрался с пустыми руками — не на что даже было поужинать в тот вечер. И тогда между рыбаком и его женой вспыхнула ссора. Наллапенну заподозрила, что муж пропил вырученные деньги. Напрасно Ачакунджу оправдывался: его убедительным доводам она не верила. Тогда, чтобы доказать, что он не пил, он дохнул ей в лицо. Но и это ее не убедило. Она закричала:

— На вино у тебя всегда хватает! А что мы будем сегодня есть? Где деньги?

— Скажешь, я сегодня пил? Смотри, довольно болтать вздор, — не пришлось бы потом пожалеть…

— Ну, пусть ты не пил сегодня. Но стоит тебе получить деньги, и ты обязательно напиваешься!

Это сказала жена и хозяйка, оставшаяся в тот вечер без ужина. Но Ачакунджу, муж и хозяин, грозно прикрикнул:

— Замолчи!

— Нет, не замолчу! Твой старый друг покупает себе лодку и сети. А у нас даже не на что поужинать. И я должна молчать?

Ачакунджу ответил жене, но не словами: раз или два ее стукнул. В самом деле, какая незадача! Чемпанкунджу покупает себе лодку и сети, и это дает повод всему побережью насмехаться над Ачакунджу! И даже дома ему нет покоя!

— Какое мне дело до того, что кто-то покупает себе лодку и сети? Или мне придется платить за их починку? Чемпанкунджу скопил денег, отказывая себе во всем, умирая с голоду. Кто, кроме него, на это способен?

Стоя у северной стены своей хижины, Карутамма и Чакки слушали перебранку соседей. Чакки громко спросила:

— Брат Ачакунджу! Ты говоришь, мы умирали с голоду; а обратились ли мы хотя бы раз к тебе за куском хлеба?

Ачакунджу огрызнулся:

— Молчите, молчите уж! Я-то хорошо знаю Чемпанкунджу. С малолетства его знаю.

Чакки немедленно откликнулась:

— И что же с того, что ты его знаешь? Вот у тебя сегодня в доме даже огня не разводили. А кто виноват? Злоба в ваших сердцах — в твоем и твоей жены!

Как только речь зашла и о ней, Наллапенну тотчас же подала голос. Она сказала:

— Осторожнее, когда говоришь о честной рыбачке. Чем она виновата, если муж не дает ей денег?

— А что это такое — злоба в сердцах? — спросил и Ачакунджу.

— Зависть — вот что это такое.

— Зависть — к кому? Уж не к твоему ли мужу? — Ачакунджу яростно плюнул; весь его вид выразил глубокое презрение: — Есть кому завидовать!

Гнев Чакки усиливался. Она крикнула:

— Не очень-то распускай язык!

— А что ты можешь мне сделать? — пренебрежительно спросил Ачакунджу.

— Что я могу сделать?

— Ничего! Завелись у вас деньги, и вы невесть что о себе возомнили!

Карутамма, видя, что ссора разгорается, испугалась, потянула мать домой.

Ачакунджу не унимался. Чакки тоже задыхалась от ярости. Карутамма силой увела мать в хижину.

Когда гнев Ачакунджу утих, он попытался спокойно обдумать все дело. Ссора расстроила его гораздо больше, чем то, что в этот вечер они остались без ужина. Небольшие размолвки с женой у него происходили и раньше, однако до этого дня им еще никогда не приходилось ссориться со своими соседями — Чемпанкунджу и Чакки. И в эту ночь от огорчения Ачакунджу не мог заснуть.

На следующее утро, перед тем как выйти в море, он занял две рупии у хозяина лодки, на которой работал, и отдал их жене. Он отдал ей всю выручку за день. При этом сказал:

— Послушай, Наллапенну! Пора и нам взяться за ум! С нынешнего дня я буду отдавать тебе все деньги, какие только заработаю. Прячь их. Посмотрим, не удастся ли и нам скопить достаточно, чтобы купить лодку и сети.

Наллапенну мысль эта очень понравилась. Она ответила:

— Если даже нам не удастся приобрести собственную лодку и сети, у нас, по крайней мере, всегда будет на что поужинать.

— Кто тебе сказал, что нам не купить лодки и сетей? Не сомневайся: рано или поздно, но лодка и сети у нас будут.

— Хорошо бы! — вздохнула Наллапенну и, вспомнив о вчерашней ссоре с соседями, добавила:

— Ты видел, как держат себя те, наравне с кем ты работал еще до вчерашнего дня, — теперь они и разговаривать с нами не хотят.

Ачакунджу был настроен благодушно, и эти слова жены ему не понравились. Он возразил:

— Зачем ты все говоришь о недостатках других? Давай лучше заниматься собственными делами.

— Я сказала правду. Как бы там ни было, а Чакки очень возгордилась. Слишком много о себе стала думать.

Ачакунджу посоветовал:

— Лучше бы тебе попридержать язык за зубами.

— Да я ничего особенного и не сказала.

— Так-то лучше. А лодка и сети будут и у нас!

Наллапенну высказала сожаление только об одном:

— Ах, если бы эта мысль пришла нам на ум раньше…

Ачакунджу пробурчал нечто такое, что должно было означать полное согласие с ее мнением. Да с таким разумным соображением и нельзя было не согласиться! Он сказал:

— Послушай, жена! Раньше старики наши считали, что не дело для рыбака копить деньги. Там, на западе, в глубинах моря — непочатый край богатств. И лодка и сети, говорили рыбаки, пусть принадлежат всей общине. Но это время уже миновало. И в самом деле, почему бы рыбаку и не обзавестись собственной лодкой и собственными сетями?

— Вот-вот! Твой старый друг, с которым ты