Когда настроение улучшалось, супруга снова твердила Кэндзо:

– Не ругайте сразу так, почему бы не объяснить понятнее.

– Если попытаться объяснить понятно, вы говорите, что я повторяю одни и те же рассуждения.

– Поэтому понятнее. Оставьте эти заумные рассуждения, которые я не понимаю.

– Тогда никак не объяснишь. Это то же самое, что требовать решить арифметическую задачу без использования цифр.

– Но бывает, что ваши рассуждения не воспринимаются иначе как предназначенные подавить других.

– Это потому, что у тебя плохая голова.

– Может, у меня и плохая голова, но я не люблю, когда меня подавляют пустыми рассуждениями без содержания.

Они снова начали бегать по кругу.

XCIII

Когда она не могла найти взаимопонимания с мужем, то поневоле поворачивалась к нему спиной. И смотрела на лежавшего рядом ребёнка. Словно вспомнив что-то, она тут же брала его на руки.

Между этим гибким, словно у осьминога, комком плоти и ею не было ни стены логики, ни ограды разума. Ей казалось, что то, к чему она прикасается, и есть она сама. Чтобы излить тёплые чувства на ребёнка, жена прикладывалась губами и целовала его, не разбирая места.

– Пусть я не принадлежу вам, но этот ребёнок – мой.

Из её поведения ясно читался такой настрой.

У того младенца даже черты лица ещё не были отчетливо видны. На голове почти не росло волос, как ни жди. С объективной точки зрения, он был настоящим чудовищем.

– Какой странный ребёнок получился.

Кэндзо высказал своё честное мнение.

– Все дети при рождении такие.

– Не может быть. Должны рождаться и более симпатичные.

– Увидите пото, – уверенно заявила жена.

Кэндзо не имел никакого представления. Однако он знал, что жена просыпается много раз за ночь ради этого младенца. И знал, что она, жертвуя ценным сном, не выказывая ни малейшего неудовольствия. Он даже задался вопросом, насколько сильнее любовь матери к ребёнку по сравнению с любовью отца.

Когда несколько дней назад было небольшое сильное землетрясение, трусливый он сразу спрыгнул с веранды во двор. Когда же вернулся в комнату, жена бросила ему в лицо неожиданный упрёк.

– Вы бесчеловечны. Вам всё равно, лишь бы вам было хорошо.

Её недовольство заключалось в том, почему тот и не подумал о безопасности ребёнка прежде себя. Кэндзо, никогда и в голову не бравший, что его поступок, вызванный мгновенным импульсом, будет так оценён, удивился.

– Неужели женщины даже в такие моменты думают о детях?

– Конечно.

Кэндзо почувствовал себя совершенно бесчеловечным.

Однако теперь он холодно смотрел на жену, самодовольно державшую ребёнка.

«Что толку в куче неразумных существ?»

Вскоре его размышления распространились на более широкую область, протянувшись от настоящего в далёкое будущее.

«Несомненно, придёт время, когда этот ребёнок вырастет и уйдёт от тебя. Ты, кажется, думаешь, что даже если расстанешься со мной, но сольёшься с детьми, то этого достаточно, но это ошибка. Погоди».

Когда он успокоился в кабинете, его мысли внезапно приобрели научную окраску.

«Когда на банане появляются плоды, на следующий год ствол засыхает. То же с бамбуком. Среди животных много таких, что не поймёшь, живут ли они, чтобы рожать детей, или рожают детей, чтобы умереть. Человек, хотя и медленнее, тоже подчиняется сходному закону. Поскольку мать, однажды пожертвовав всем, что у неё есть, чтобы дать жизнь ребёнку, должна и впредь жертвовать всем остальным, чтобы охранять эту жизнь. Если предположить, что она получила такое повеление от небес, придя в этот мир, то естественно, что в награду имеет ребёнка. Это скорее природное явление, чем намерение».

Так он размышлял о состоянии матери, а затем подумал и о своём положении отца. И когда Кэндзо понял, чем оно отличается от материнского, то снова мысленно обратился к жене:

«Ты счастлива, что у тебя есть ребёнок. Но прежде чем получить это счастье, ты уже заплатила великую цену. Неизвестно, какую ещё незаметную цену ты заплатишь в будущем. Ты, может, и счастлива, но на самом деле достойна лишь жалости».

XCIV

Год постепенно подходил к концу. В холодном ветре начали мелькать мелкие снежинки. Дети много раз за день пели песенку «Сколько раз ещё уснуть до Нового года». Их сердца были такими, как в той песенке. Полны надежд на грядущий новый год.

Кэндзо в кабинете, иногда с пером в руке, прислушивался к их голосам. Думал, было ли и у него такое время.

Дети также пели песенку с мячом «Канун Нового года, нелюбимый хозяином». Кэндзо усмехнулся. Однако и это не слишком подходило к его нынешнему положению. Он был измучен необходимостью прилагать усилия, дабы прочесть стопку из десяти, а то и двадцати толстых листов бумаги, сложенных вчетверо, лежавшую на столе. Делая это, Кэндзо проводил на них красные чернильные линии, ставил кружки и треугольники. Затем выстраивал мелкие цифры и производил утомительные подсчёты.

Всё написанное на бумаге было карандашными набросками, и при плохом освещении часто нельзя было разобрать даже черты иероглифов. Иногда попадалось что-то совсем неразборчивое. Поднимая уставшие глаза на груды бумаг, Кэндзо впадал в уныние. Английская поговорка «работа Пенелопы» много раз срывалась с его губ.

«Сколько бы ни прошло часов, никогда не закончится».

Время от времени он откладывал кисть и вздыхал.

Однако незаконченного вокруг него было ещё предостаточно. С недоумением он должен был взглянуть на очередную визитку, принесённую женой.

– Что ещё?

– Хочет повидаться с вами по поводу Симады.

– Скажи, что сейчас неудобно.

Жена, уже вставшая, тут же вернулась.

– Говорит, хочет узнать, когда будет удобно.

Кэндзо с видом, что ему не до того, смотрел на высокие стопки бумаги рядом. Супруга поневоле поторопила его.

– Что сказать?

– Скажи, чтобы пришёл послезавтра после полудня.

Кэндзо тоже поневоле назначил время.

Прервав работу, он рассеянно закурил. Тут снова вошла жена.

– Ушёл?

– Да.

Та смотрела на грязные исписанные листы с красными пометками, разложенные перед мужем. Как он не понимал её хлопот, когда её много раз будили ночью из-за ребёнка, так и она не могла представить трудностей супруга, тщательно вычитывавшего эти груды бумаги.

Оставив в стороне его занятия, она, сев, сразу спросила мужа:

– Должно быть, он опять придёт с такими же разговорами. Надоедливый.

– Наверное, хочет как-то устроиться до конца года. Глупо.

Жена считала, что нет необходимости иметь дело с Симадой. Сердце Кэндзо, напротив, склонялось дать ему немного денег из-за прошлых отношений. Однако разговор, не успев развиться до этого, свернул в сторону.

– Как дела в твоей семье?

– Должно быть, по-прежнему трудно.

– Та должность президента железнодорожной компании ещё не появилась?

– Говорят, появится. Но, видимо, не получится так уж легко туда устроиться.

– Разве до конца года будет трудно?

– Очень.

– Должно быть, трудно.

– Что поделаешь, если трудно. Всё – судьба.

Жена была сравнительно спокойна. Казалось, она смирилась со всем.

XCV

Когда незнакомый посетитель с визиткой появился в его прихожей в назначенный Кэндзо день, тот всё ещё был занят, проставляя различные значки – кружки, треугольники и т. д. – на грубой бумаге истрёпанным пером. Его пальцы были испачканы красными чернилами. Он вышел в комнату, даже не помыв руки.

Данный субъект, пришедший по поручению Симады, несколько отличался от прежнего Ёсиды, но для Кэндзо оба были почти одинаково чуждыми людьми.

На нём было полосатое хаори, пояс и белые таби. Его внешность и речь, не поддающиеся определению – то ли торговец, то ли джентльмен, – напомнили Кэндзо о типе приказчика. Не раскрывая своего положения и рода занятий, тот вдруг спросил Кэндзо:

– Вы меня помните?

Кэндзо с удивлением посмотрел на него. На его лице не было никаких особых примет. Если уж на то пошло, разве что то, что он прожил жизнь, обременённую семьёй. Это было очевидно.

– Не узнаю.

Тот рассмеялся, словно одержав