Он произнёс обычное приветствие. Однако в душе чувствовал себя одураченным.

– Ах, но, слава богу… Такая, как я, всё равно ни на что не гожусь, только обуза для других, так что самое время умереть, но, видно, такова моя карма, ничего не поделаешь.

Сестра, казалось, хотела услышать от Кэндзо противоположные слова. Но тот лишь молча курил. Даже в таких мелочах проявлялась разница в характерах брата и сестры.

– Но пока жив Хида, пусть я и больна и ни на что не способна, если меня не станет, будет трудно.

Родственники оценивали сестру как «преданную мужу». Ибо, глядя на отношение сестры к мужу, слишком безразличному к заботам супруги, её считали даже до жалости доброй.

– Я родилась неудачницей. Совершенно не похожа на мужа.

Забота сестры о муже была, несомненно, врождённой. Однако, подобно тому как Хида иногда проявлял неразумный эгоизм, та демонстрировала непонятную искренность и тем вызывала у мужа лишь раздражение. К тому же она не умела шить. Не сумев ничему научиться – ни письму, ни искусствам, – с момента замужества до сего дня ни разу не сшила супругу ни одной рубашки. И всё же она была чрезвычайно своенравной женщиной. Кэндзо до сих пор помнил историю о том, как в детстве её за упрямство запёрли в кладовой, и та, захотев в туалет, спорила с матерью через решётчатую дверь, говоря, что если её не выпустят, то она сделает свои дела прямо на месте.

При этой мысли он, сидя перед сводной сестрой, казавшейся очень непохожей на него, но в чём-то схожей, вынужден был задуматься.

– Сестра просто откровенна. Если снять оболочку воспитания, я не сильно от неё отличаюсь.

Обычно он слишком верил в силу воспитания. Теперь же ясно осознал своё дикое естество, неподвластное педагогике. Внезапно увидев людей равными, он должен был испытывать некоторую неловкость перед сестрой, которую всегда презирал. Однако та ничего не замечала.

– Как поживает Осуми-сан? Скоро родит?

– Да, ходит с огромным животом и мучается.

– Роды – это мучительно. Я тоже помню.

Сестра, долго считавшаяся бесплодной, наконец родила мальчика спустя несколько лет после замужества. Поскольку это были первые роды в зрелом возрасте, и она сама, и окружающие сильно беспокоились, но родила без особой опасности, однако ребёнок вскоре умер.

– Следи, чтобы она была осторожна. Если бы у нас был тот мальчик, была бы хоть какая-то опора.

LXVIII

В словах сестры, помимо воспоминаний о давно умершем собственном ребёнке, содержалось и недовольство нынешним приёмным сыном.

– Если бы Хико-сан был немного посолиднее, было бы хорошо.

Иногда она роняла такие слова в присутствии окружающих. Пусть Хико-сан и не был таким работником, как ожидала мать, он был спокойным и хорошим человеком. Кэндзо слышал разные толки, будто тот не мог обойтись без выпивки с утра, но, не будучи с ним в близких отношениях, не понимал, в чём же был недостаток этого человека.

– Хорошо бы он побольше зарабатывал.

Конечно, Хико-сан не имел достаточного дохода, чтобы содержать приёмных родителей безбедно. Однако, если подумать о том, как они его растили, теперь не приходилось говорить о такой роскоши. Они не отдали Хико-сан ни в какую школу. То, что он стал получать хотя бы небольшую зарплату, было для приёмных родителей скорее удачей. Кэндзо не мог уделять видимого внимания недовольству сестры. К давно умершему младенцу он испытывал ещё меньше сочувствия. Он никогда не видел того живым. Не видел и мёртвым. Даже забыл его имя.

– Как его там звали, того ребёнка?

– Сакутаро. Вон там его табличка.

Сестра указала на маленький домашний алтарь, устроенный в стене гостиной. В тёмном и грязноватом алтаре стояли пять-шесть табличек предков.

– Та маленькая?

– Да, она для младенца, поэтому сделана специально маленькой.

Кэндзо не захотел подходить и читать посмертное имя. Он по-прежнему сидел на своём месте и издали разглядывал маленькую табличку, похожую на дощечку, с золотыми иероглифами на чёрном лаковом фоне.

На его лице не было никакого выражения. Он не мог даже представить себе беспокойство и боль, которые испытывал, когда его вторая дочь заболела дизентерией и была близка к смерти.

– При таком положении неизвестно, когда и я окажусь там, Кэн-тян.

Она отвела взгляд от алтаря и посмотрела на Кэндзо. Тот нарочно избежал её взгляда.

В её словах, выражавших тревогу, но в душе вовсе не думавшей о смерти, было нечто отличное от обычных стариков. Ей казалось, что, подобно хронической болезни, продолжающейся вечно, и её жизнь будет длиться всегда.

К тому же ей мешал её характер. Как бы тяжело ни дышалось, сколько бы её ни предупреждали, она ни за что не хотела справлять нужду в комнате. Она ползла в уборную. А затем, по привычке с детства, утром обязательно обливалась холодной водой. И не отступала от этого, хоть дуй холодный ветер, хоть лей проливной дождь.

– Вместо того чтобы говорить о таких тревожных вещах, лучше бы побереглись, сколько можете.

– Я и так берегусь. Из денег, что ты даёшь мне на карманные расходы, я обязательно покупаю молоко.

Как деревенский житель ест рис, так она, казалось, считала питьё молока главным способом лечения. Сознавая своё ухудшающееся с каждым днём здоровье, Кэндзо, уговаривавший сестру лечиться, чувствовал глупость мысли «и до меня дойдёт».

– Я в последнее время тоже плохо себя чувствую. Может статься, я раньше вас стану табличкой на алтаре.

Его слова, конечно, прозвучали для сестры как необоснованная шутка. Он знал это и нарочно рассмеялся. Однако, твёрдо зная, что его здоровье ухудшается, и не будучи в состоянии ничего поделать, жалел себя даже больше, чем сестру.

«Я молча совершаю самоубийство. И никто меня не пожалеет».

С улыбкой он смотрел на впалые глаза сестры, её исхудавшие щёки и лишённые плоти руки.

LXIX

Сестра была женщиной, замечавшей мелочи. Будучи, с одной стороны, простодушной, она имела подобную привычку, с другой стороны, проявляла подчас странную подозрительность.

Когда Кэндзо вернулся из-за границы, она выложила перед ним печальные факты о своём домашнем хозяйстве, способные вызвать сочувствие у других. В конце концов, через брата она попросила его ежемесячно присылать ей деньги на карманные расходы, сколько тот сможет. Кэндзо установил подходящую сумму и попросил брата передать её. Тогда от сестры пришло письмо. В нём было написано: «Муж говорит, что ты будешь давать мне столько-то в месяц, но сколько на самом деле ты собираешься давать, не мог бы ты тайком от него сообщить мне?» Сестра заподозрила намерения брата, который, возможно, будет посредником в ежемесячных передачах.

Кэндзо счёл это глупым и разозлился. Но более всего ему было досадно. Ему даже захотелось крикнуть: «Помолчи!» Его ответ сестре, хотя и был всего лишь открыткой, хорошо передавал эти чувства. Та больше ничего ему не сказала. Будучи неграмотной, она и первое письмо попросила написать кого-то другого.

Это происшествие заставило сестру относиться к Кэндзо с ещё большей сдержанностью. Даже она, любившая спрашивать о всякой мелочи, не заговаривала много о семье Кэндзо, кроме априори безопасных тем. Кэндзо тоже никогда не думал обсуждать с ней свои супружеские отношения.

– Как в последнее время поживает Осуми-сан?

– Да как всегда.

Часто разговор на этом и заканчивался.

В вопросах сестры, знавшей о состоянии жены косвенно, помимо любопытства, содержалось и много беспокойства, вызванного элементарной заботой. Однако это беспокойство было бесполезно для Кэндзо. Поэтому в её глазах брат всегда был лишь недружелюбным и нелюдимым чудаком.

С чувством одиночества Кэндзо вышел из дома сестры и побрёл на север, куда глаза глядят. И попал в грязный, незнакомый район. Родившись в Токио, он хорошо ориентировался в направлении того места, где сейчас шёл. Однако там не осталось ничего, что пробуждало бы его воспоминания. Он с удивлением шёл по земле, с которой были стёрты все следы прошлого.

Он