Когда его ожидания не оправдывались, он скорее удивлялся – настолько характер Оцунэ был ясным и незыблемым, отлитым в определённую форму и засевшим где-то в его голове.
Жена объяснила ему:
– Ведь это дело почти тридцатилетней давности. И та сторона теперь, должно быть, несколько стесняется. Да и большинство людей, наверное, уже забыли. И потом, характер человека тоже постепенно меняется со временем.
Даже размышляя о таких вещах, как сдержанность, забвение и изменение характера, Кэндзо никак не мог понять.
«Она не настолько простая женщина».
Он не мог не сказать про себя именно так.
LXV
Жена, не знавшая Оцунэ, лишь посмеялась над упорством мужа.
– Такая уж у вас привычка, ничего не поделаешь.
Действительно, часть Кэндзо, которую она видела в повседневности, была именно такой. В особенности она считала, что подобная дурная привычка мужа ярко проявлялась в его отношениях с её родной семьёй.
– Упрям не я, а эта женщина. Ты не общалась с ней, поэтому не понимаешь, насколько верна моя оценка, и говоришь, что всё наоборот.
– Но раз она предстала перед вами совершенно другим человеком, чем вы думали, разве не естественно, что вы откажетесь от прежнего мнения?
– Если бы она действительно стала другим человеком, я бы отказался, но это не так. Изменилась лишь внешность, а внутри она осталась прежней.
– Откуда ты знаешь? У тебя же нет никаких новых сведений насче неё.
– Пусть ты не понимаешь, но я-то отлично понимаю.
– Каков догматик.
– Если оценка верна, то ничего страшного и нет в подобном догматизме.
– Но если она неверна, многим людям придётся несладко. Та старуха не имеет ко мне отношения, так что мне всё равно.
Кэндзо хорошо понимал, что означали слова супруги. Однако жена больше ничего не сказала. Заступаясь в душе за своих родителей и братьев, она не желала открыто ссориться с мужем до конца. По натуре она не была наделена рассудительностью.
– Какая мука.
Стоило завести запутанный спор, она обязательно говорила так и бросала проблему. И терпела неудобства, возникавшие из-за отсутствия решения, сколько потребуется. Однако это терпение отнюдь не было для неё приятным. С точки зрения Кэндзо, это было ещё мучительнее.
– Упрямая.
– Упрямый.
Они бросали друг в друга одинаковые упрёки. И хорошо читали взаимную обиду в поведении. И должны были признать, что в подобных упрёках есть доля правды.
Терпеливый Кэндзо в конце концов перестал ходить в дом жены. Та же, не спрашивая, почему он не наносит визитов, и не прося его хоть иногда наведываться, молчала и, лишь повторяя в душе «какая мука», не пыталась изменить своё отношение.
– С меня довольно.
– И с меня довольно.
И снова одни и те же слова часто повторялись в сердцах обоих.
И всё же в их отношениях, упругих, как резинка, в зависимости от времени суток и дня случались некоторые растяжения и сжатия. Стоило им достичь крайнего напряжения, казалось, вот-вот порвётся, как они постепенно сами собой возвращались к исходному состоянию. Когда это благоприятное состояние духа немного сохранялось, с губ жены слетали тёплые слова.
– Чей это ребёнок?
Взяв руку Кэндзо и положив её себе на живот, жена задавала ему такие вопросы. В то время живот её был ещё не так велик, как сейчас. Однако она уже начинала чувствовать биение жизни, шевелившееся в её утробе, и хотела передать это слабое движение сочувствующим пальцам мужа.
– В ссоре, в конечном счёте, виноваты обе стороны.
Она говорила и такое. Упрямый Кэндзо, не считавший себя виноватым, не мог не улыбнуться.
– Если расстаться, то, как бы ни были близки, на этом всё кончается, но если быть вместе, то, даже будучи врагами, как-нибудь да уладится. Видимо, таковы люди.
Кэндзо покачал головой, словно изрёк нечто философское.
LXVI
Помимо дел Оцунэ и Симады, до ушей Кэндзо время от времени доходили известия о брате и сестре.
Брат, у которого каждый год с наступлением холодов начинались проблемы со здоровьем, с начала осени снова простудился и пропустил неделю работы, а затем, выйдя на службу, несмотря на недомогание, несколько дней мучился от неспадающей температуры.
– Вечно он перенапрягается.
Казалось, у него не было иного выбора, кроме как либо перетруждаться, чтобы продлить срок получения жалования, либо беречься и ускорить таким образом собственное увольнение.
– Говорят, похоже на плеврит.
У него был беспокойный вид. Он боялся смерти. Более чем кто-либо другой, испытывал страх перед исчезновением бренного тела. И должен был сокращать свою жизнь с большей, чем у кого-либо, скоростью.
Кэндзо сказал жене:
– Неужели он не может спокойно отдохнуть подольше? Хотя бы пока температура не спала.
– Должно быть, он очень хочет, но не может.
Временами Кэндзо размышлял о семье брата после его смерти, лишь с точки зрения их жизни. Но допускал это как жестокий, но естественный взгляд. В то же время он испытывал неловкость от того, что не может избежать таких размышлений, при этом чувствовал вкус горькой соли.
– Наверное, он не умрёт.
– Вряд ли.
Жена не обратила внимания. Она была озабочена лишь своим большим животом. Акушерка, связанная с её роднёй, время от времени приезжала издалека на повозке. Он совершенно не знал, зачем та приходила и что делала перед уходом.
– Она что, массирует живот?
– Вроде того.
Супруга не давала внятного ответа.
Вскоре температура у брата внезапно спала.
– Говорят, он заказал молебен.
Суеверная жена любила заклинания, молебны, гадания, веру в богов – почти всё.
– Это ты посоветовала?
– Нет, это какой-то странный молебен, о котором я и не знаю. Говорят, кладут бритву на голову.
Кэндзо не верил, что из-за бритвы могла пройти затяжная температура.
– Температура поднимается от самовнушения, значит, от самовнушения и проходит. Будь то бритва, ложка или крышка от кастрюли – разницы нет.
– Но сколько ни пей лекарств доктора, не помогает, а тут посоветовали попробовать, и он в конце концов согласился. Должно быть, заплатил немало за молебен.
Кэндзо считал брата дураком. И жалел его за то, что тот не мог принимать лекарства, пока температура не спала. И думал, что, если температура спала, пусть даже благодаря бритве, уже хорошо.
Как только брат поправился, сестра снова начала мучиться от астмы.
– Опять?
Кэндзо невольно сказал так и вдруг представил себе Хида, не обращавшего внимания на хроническую болезнь жены.
– Но на этот раз, говорят, тяжелее, чем обычно. Может быть, будет трудно, так что он просил передать, чтобы Кэндзо навестил её.
Передав предупреждение брата Кэндзо, жена с трудом уселась на татами.
– Если немного постою, с животом становится нехорошо. Не могу дотянуться до вещей на полке.
Кэндзо, считавший, что беременная женщина должна двигаться тем больше, чем ближе роды, был удивлён. Он не мог представить, каковы ощущения в нижней части живота и вокруг поясницы. Он потерял и смелость, и уверенность принуждать её к активности.
– Я тоже не смогу навестить её.
– Конечно, тебе не нужно идти. Я пойду.
LXVII
В то время Кэндзо, возвращаясь домой, чувствовал сильную усталость. Эта усталость, которую нельзя было объяснить одной лишь работой, сделала его ещё большим домоседом. Он часто спал днём. Даже сидя за столом с раскрытой книгой, нередко поддавался дремоте. Очнувшись, чувствовал ещё более острое желание наверстать упущенное время. В конце концов он не мог оторваться от стола. Сидел неподвижно в кабинете, словно привязанный. Его совесть приказывала ему сидеть так, сколько бы он ни бездельничал.
Так прошло четыре-пять дней впустую. Когда Кэндзо наконец добрался до родственников. Сестра, о которой говорили, будто ей трудно, уже шла на поправку.
