– Вы её примете?

Эти слова звучали так: если примете – хорошо, если откажете – тоже хорошо, главное – побыстрее решить.

– Приму, так что впусти.

Он поступил так же, как при визитах Симады. Жена с трудом поднялась и ушла вглубь дома.

Войдя в комнату, он увидел сидящую сгорбленную старуху в бедной одежде. Простая внешность, совершенно не похожая на ту Оцунэ, которую он представлял, удивила его гораздо сильнее, чем Симада.

Её поведение тоже было скорее противоположным поведению старика. С видом, будто она предстала перед человеком иного положения, та почтительно поклонилась. Речь её была крайне почтительной.

Кэндзо вспомнил рассказы о её родной семье, которые часто слышал в детстве. И дом, и сад в деревне были, по её описаниям, прекрасны и совершенны. Важной деталью, которую она всегда выделяла, было то, что под полом протекала вода. Колонна из толстого бамбука – эти слова тоже сохранились в памяти Кэндзо. Однако маленький Кэндзо не имел понятия, где в деревне находится тот огромный дом. И не помнил, чтобы его когда-либо туда водили. Насколько он знал, она сама ни разу не возвращалась в тот большой дом, где родилась. Когда его критическое восприятие постепенно развилось настолько, что он смутно различал её характер, то начал думать, что и это – одна из её обычных фантазий.

Кэндзо с удивлением смотрел на контраст, созданный временем, сравнивая ту женщину, что стремилась представить себя как можно более богатой, утончённой и добродетельной, и седовласую старуху, почтительно сидящую перед ним.

Оцунэ с давних пор была полной, дородной женщиной. И теперь она по-прежнему была в теле. Можно было даже усомниться, не стала ли она ещё полнее, чем раньше. Тем не менее, эта дама совершенно изменилась. С какой стороны ни посмотри – деревенская старуха. Если немного преувеличить – старуха-торговка всякой мелочью с корзиной за спиной.

LXIII

«Ах, как она изменилась».

В одно мгновение обе стороны одновременно почувствовали одно и то же. Однако у Оцунэ-сан, специально пришедшей навестить бывшего приемного сына, были достаточные ожидания и та морально подготовилась к этой перемене. У Кэндзо же подобного не было. Следовательно, скорее хозяин, чем гость, был застигнут врасплох. Тем не менее, Кэндзо не продемонстрировал особого удивления. Помимо того, что его натура велела ему поступать так, он боялся театральных жестов госпожи Оцунэ. Для него было невыносимой мукой еще раз увидеть спектакль, разыгрываемый этой женщиной. По возможности он хотел предотвратить подобное заранее. Это было бы хорошо и для неё, и для него самого.

Он выслушал в общих чертах историю старухи до настоящего времени. Казалось, за прошедшее время её преследовали некоторые неизбежные для человека несчастья.

После развода с Симадой и второго брака с Хатано родных детей у нее не было, поэтому они с новым мужем взяли приёмную дочь из одного дома и решили её растить. Через несколько лет после смерти Хатано, а может, ещё при его жизни – Оцунэ и сама не сказала, – для этой приёмной дочери взяли зятя.

Тот держал винную лавку. Заведение находилось в очень оживлённом месте в Токио. Неизвестно, какого уровня была их жизнь, но из уст Оцунэ не сорвалось ни слова жалобы на трудности или нужду.

Затем зять ушёл на войну и погиб, и женщины не смогли управлять той лавкой. Мать и дочь вынуждены были закрыть её и, положившись на одного родственника, жившего на окраине, переехали в довольно глухое место. Там они жили на ежегодное пособие, выдававшееся семье погибшего зятя, пока дочь не нашла второго мужа…

Рассказ Оцунэ, вопреки ожиданиям Кэндзо, был скорее спокойным. Не так уж часто встречались преувеличенные жесты, напыщенные слова или полунамёки в её речи. Тем не менее, он заметил, что между ним и этой старухой не было никакого взаимопонимания.

– Ах, вот как, понимаю.

Ответ Кэндзо был краток. Он не чувствовал особой неудовлетворённости, ограничившись этой фразой, слишком короткой даже для обычного ответа.

«Прошлая карма до сих пор преследует её».

При этой мысли ему стало не по себе. Рождённый с характером, не склонным к слезам, он тем не менее часто размышлял, почему перед ним не появляются люди или ситуации, способные вызвать у него настоящие слёзы.

«Мои глаза всегда готовы излиться слезами».

Он пристально разглядывал сгорбленную фигуру старухи, сидящей на дзабутоне. И с грустью размышлял о её характере, не позволявшем его глазам наполниться слезами.

Он достал из бумажника ассигнацию номиналом в пять иен и положил перед ней.

– Прошу прощения, возьмите на обратную дорогу.

Она сперва отказалась, сказав, что пришла не за этим, и затем все-таки приняла подарок от Кэндзо. К сожалению, в этом подарке содержалось лишь формальное сочувствие, но не было искренней душевной теплоты. Казалось, старуха хорошо это понимала. И вела себя так, будто сердца людей, ставших когда-то чужими, теперь не вернуть, и ничего не поделаешь, кроме как смириться с этим фактом. Он стоял у входа и провожал взглядом удалявшуюся фигуру Оцунэ.

«Если бы та бедная старуха была добрым человеком, я бы смог заплакать. Если бы не заплакал, то смог бы доставить больше удовлетворения её сердцу. Смог бы приютить впавшую в нужду бывшую приёмную мать и подать ей стакан воды перед смертью».

Никто не знал, что творилось в душе Кэндзо, когда он молча думал так.

LXIV

– Наконец-то и старуха пришла. Раньше был только старик, а нынче и он, и она. Теперь они вдвоём будут преследовать вас.

Слова жены были необычно насмешливыми. Её поведение неприятно задело чувства Кэндзо, погружённого в размышления. Он ничего не ответил.

– Она опять рассказывала про то?

Тем же тоном жена спросила Кэндзо.

– Про что это «про то»?

– Про то, как вы в детстве мочились в постели и донимали ту старуху.

Кэндзо не улыбнулся даже с горькой усмешкой.

Однако в его душе уже лежал вопрос, почему Оцунэ не рассказала об этом. Стоило ему услышать её имя, как сразу же вспомнил её болтливость – настолько Оцунэ была разговорчивой женщиной. Особенно она обладала искусством словесной самозащиты. Настоящий отец Кэндзо, легко поддававшийся чужим уговорам и любивший лесть, всегда не забывал хвалить её.

– Удивительная женщина. И, прежде всего, у неё хорошее происхождение.

Когда в семье Симады возникали бури, она выкладывала перед отцом все возможные слова. И обильно сбрызгивала эти выражения горькими и обильными слезами. Отец был совершенно тронут. И тут же вставал на её сторону.

В том, что касалось лести, отец Кэндзо очень любил и его сестру. Каждый раз, когда та приходила с просьбой о деньгах, он заявлял: «И мне, знаешь ли, трудно постоянно так» и тому подобное, но тем не менее нужная сумма в конце концов извлекалась из его кошелька.

– Хида тот ещё тип, но жаль Онацу.

После ухода сестры отец всегда произносил что-то вроде оправдания, чтобы это слышали окружающие.

Однако сестра, так свободно обращавшаяся с отцом, была гораздо менее искусна в речи, чем Оцунэ. Ей было далеко до этого. В самом деле, когда Кэндзо было лет шестнадцать-семнадцать, он на мгновение усомнился, были ли те, кто с ней общался, кроме него самого, способны разглядеть её характер – так искусна была речь этой женщины.

То, что Кэндзо чувствовал досаду при встрече с ней, в основном было связано с этой речью.

– Это я тебя вырастила.

Одна только эта фраза, растянутая на два-три часа, и мысль о том, что ему придётся заново переживать воспоминания о милостях, полученных в детстве, вызывали у него раздражение.

– Симада – твой враг.

Она непременно должна была с преувеличением, как в синематографе, обнажить перед ним этот старый предрассудок, засевший в её голове. И он не мог не раздражаться и на это.

В любом случае, это непременно сопровождалось бы слезами. Он чувствовал нечто вроде отвращения при виде этих слёз, используемых как украшение. Она