Всякий раз, когда он мысленно возвращался к этим летним событиям, ему становилось неприятно. Он размышлял, как долго это может продолжаться.

LVI

Тем временем Симада не забывал время от времени наведываться к Кэндзо. Получив однажды свою выгоду, он, опасаясь, что если упустит добычу из рук, то на этом всё и кончится, и посему стал ещё навязчивее. Кэндзо иногда приходилось заходить в кабинет и выносить старику тот самый кошелёк.

– Хороший бумажник. Да-а. Заграничные вещи всё-таки в чём-то другие.

Симада, взяв в руки большой кошелёк, с видом, полным восхищения, разглядывал его, переворачивая с лица наизнанку.

– Прошу прощения, а сколько он там стоит?

– Кажется, десять шиллингов. По японским деньгам это где-то около пяти иен.

– Пять иен? Пять иен – это очень хорошая цена. На Асакусе есть давняя мастерская по кожаным изделиям, с хозяином которой я знаком, так там вам сделают гораздо дешевле. Когда понадобится, я вам закажу.

Бумажник Кэндзо не всегда был полон. Иногда он был совершенно пуст. В таких случаях, не имея иного выхода, старик не уходил до самого конца. Симада тоже под каким-нибудь предлогом засиживался допоздна.

«Не уйдёт, пока не получит денег на карманные расходы. Противный тип».

Кэндзо негодовал про себя. Однако, сколько бы неудобств ни испытывал, он не брал у жены специально деньги, чтобы отдать их старику. Та же, делая вид, что это пустяки, не высказывала особых претензий.

Постепенно отношение Симады становилось всё более навязчивым. Он начал беззастенчиво просить у Кэндзо круглые суммы в двадцать-тридцать иен.

– Сделайте одолжение. В мои годы у меня нет детей, на которых я мог бы положиться, и вы моя единственная опора.

Он даже не замечал, насколько бесцеремонны его слова. И если Кэндзо хмурился и молчал, он не забывал водить впалыми тусклыми глазами с хитрым видом, пристально разглядывая его.

– Не может быть, чтобы, живя в таком достатке, вы не могли найти десять-двадцать иен.

Он высказывал даже такие вещи.

После его ухода Кэндзо с недовольным лицом обращался к жене.

– Похоже, он задумал постепенно мною завладеть. Вначале он попытался взять штурмом, но получил отпор, и теперь решил постепенно приближаться, взяв в осаду. Противно до крайности.

Кэндзо был из тех, кто, когда злится, часто использует превосходные степени вроде «крайне», «весьма» или «очень», чтобы дать выход части своего негодования. В этом отношении жена, хоть и была упрямой, но держалась значительно спокойнее.

– Потому и плохо, что вы, сударь, поддаётесь. Вот если бы с самого начала были настороже и не подпускали его – другое дело.

На нахмуренном лице Кэндзо, в его щеках и губах, отражалось выражение, говорящее, что он и так с самого начала это понимал.

– Если я захочу порвать с ним, я смогу это сделать в любой момент.

– Но разве не выйдет, что всё, что было до сих пор, окажется потерей?

– С твоей точки зрения, не имеющей к этому никакого отношения, так и есть. Но я не такой, как ты.

Жена не очень-то понимала, что имел в виду Кэндзо.

– Все равно, с вашей точки зрения, я, наверное, дура.

Кэндзо даже утруждать себя не стал, чтобы развеять это недоразумение.

Когда между ними возникало недопонимание в чувствах, даже такого разговора не происходило. Он молча провожал взглядом удаляющуюся фигуру Симады и сразу же уходил в кабинет. Там он сидел неподвижно, не читая книг и не беря в руки кисть. Жена же, в свою очередь, не выказывала ни малейшего желания заниматься этим одиноким человеком, словно отрезанным от семьи. Думая, что ничего не поделаешь, раз муж по своей воле заточил себя в комнате, она совершенно не обращала на него внимания.

LVII

Сердце Кэндзо было смято, словно комок бумаги. Временами он до того изводился, что не мог усидеть на месте, и ему необходимо было при первой же возможности выпустить наружу пар своего бешенства. Он бывало без всякой причины сбрасывал ногой с веранды цветочные горшки, которые дети выпросили у матери. Даже то, что красноватые глиняные горшки разбивались с грохотом, как ему и хотелось, доставляло этому человеку некоторое удовлетворение. Однако, едва взглянув на жалкие остатки цветов и стебли, жестоко раздавленные его ногой, он тут же подпадал под власть чувства сожаления. Сознание, что безжалостно разрушил прекрасную отраду своих детей, радовавшихся ей, печалило его ещё больше. Он наполовину раскаивался в своём поступке. Однако не решался признать свою вину перед детьми.

«Это не моя ответственность. В конце концов, кто заставляет меня совершать такие безумные поступки? Это виноват этот человек».

В глубине души у него всегда таилось такое или иное оправдание.

Спокойная беседа была необходима, чтобы утихомирить его взволнованные чувства. Однако он избегал людей, и не могло быть и речи о такой беседе. Оставшись один, Кэндзо чувствовал, как его сердце тлеет от собственного жара. Даже в обычное время, увидев визитку назойливого страхового агента, он громко ругал ни в чём не повинную служанку, выполнявшую лишь обязанности посредника. Его голос был отчётливо слышен даже агенту, стоявшему у входа. Потом ему приходилось стыдиться собственного поведения. Сердился на себя за то, что не мог относиться к окружающим с добрыми чувствами. В то же время он с достоинством мысленно произносил оправдания, подобные тем, что были в случае с цветочными горшками.

«Это не я плохой. То, что я не плох, может быть, и неведомо тому мужчине, но мне-то хорошо известно».

Атеист, он ни в коем случае не мог сказать: «Богу это ведомо». У него даже не возникало чувства, как было бы хорошо, если бы мог произнести такое. Его мораль всегда начиналась с него самого. И на нём же и заканчивалась.

Временами он думал о деньгах. В некоторые дни сомневался, почему же до сих пор не ставил перед собой целью материальное богатство.

«Если бы и я специализировался только на этом».

В его сердце таилось и такое самомнение.

Он считал глупой свою скудную жизнь. Жалел своих более бедных родственников, которые влачили куда более стеснённое существование, чем он. С жалостью смотрел даже на Симаду, который с утра до вечера суетился, движимый низменными желаниями.

«Все хотят денег. И кроме денег им ничего не нужно».

Когда он думал так, ему становилось непонятно, что же он делал до сих пор.

По натуре он был человеком, не умевшим зарабатывать. Даже если бы и мог, жалел бы время, потраченное на это. Только окончив учёбу, он отказался от всех других предложений и был доволен сорока иенами из одного учебного заведения. Половину из этих сорока иен у него забрал отец. На оставшиеся двадцать иен он снял комнату в старом храме и питался лишь бататом и жареным тофу. Однако за это время он в конечном счёте ничего не совершил.

Между ним тогдашним и нынешним была большая разница во многих отношениях. Однако в том, что у него не было достаточных средств и он в конечном счёте ничего не совершил, похоже, не было никакой разницы, как ни посмотри.

Кэндзо хотел покончить со своим нынешним промежуточным положением, став либо богачом, либо великим человеком. Однако стать богачом теперь было уже поздно даже для него, беспечного. Чтобы стать великим, мешали разные житейские заботы. Присмотревшись к источнику этих забот, он видел, что главной причиной была нехватка денег. Не зная, что же делать, этот человек постоянно нервничал. До того, как