LIV

У Кэндзо тоже бывали перепады настроения. Даже если он и говорил что попало, это не всегда было тем, что могло бы успокоить сердце его жены. Временами он до невыносимости раздражался от вида супруги, недовольно лежавшей без сна. Стоя у изголовья, муж нарочито резко приказывал ей сделать что-нибудь ненужное.

Жена тоже не двигалась. Лёжа на татами с большим животом, она всем своим видом показывала: «Делай, что хочешь, бей или пинай – мне всё равно». С самого начала обычно не слишком разговорчивая, супруга всё больше хранила молчание и, видя перед собой, как это раздражает мужа, сохраняла безразличие.

«Короче, она упрямая».

Эти слова глубоко запечатлелись в сердце Кэндзо, словно они были единственной характерной чертой его жены. Он должен был полностью забыть обо всём остальном. Только представление об упрямстве стало фокусом всего его внимания. Оставив всё остальное в полной темноте, он направлял на эти четыре иероглифа максимально яркий свет своей ненависти. Жена же, словно рыба или змея, молча принимала эту ненависть. В результате, в то время как в глазах людей жена всегда выглядела женщиной с достоинством, мужа же неизбежно оценивали как проникнутого бешенством, помешанного на вспышках гнева.

– Если вы, сударь, будете так злобны, у меня опять начнётся истерика.

Время от времени в глазах у супруги появлялся такой свет. Почему-то Кэндзо ужасно боялся этого света. В то же время он яростно ненавидел его. Будучи человеком выдержанным, внешне он делал вид, что проявляет твёрдость и показывает «делай, что хочешь», в то время как в душе молился о благополучии. Жена хорошо знала, что в этой твёрдой позиции всегда была определенная слабость, близкая к притворству.

– В любом случае, я умру при родах, так что мне всё равно.

Она пробормотала это так, чтобы Кэндзо услышал. Ему захотелось сказать: «Сдохни уже».

Одним вечером он внезапно проснулся и увидел жену, лежавшую с широко раскрытыми глазами и уставившуюся в потолок. В её руке была бритва, которую он привёз с Запада. Поскольку супруга держала лезвие, вложенное в эбонитовые ножны, не прямо, а лишь сжимала чёрную ручку, холодный свет не достигал его зрения. Тем не менее, муж испугался. Приподняв верхнюю часть тела на постели, он внезапно вырвал бритву из руки жены.

– Не делай глупостей!

Сказав так, отбросил бритву. Та попала в стекло, вставленное в сёдзи, разбила его часть и упала на край с обратной стороны. Жена, ошеломлённая, словно человек, видящий сон, не проронила ни слова.

Действительно ли она, поддавшись чувствам, намеревалась что-то сделать с собой? Или же, будучи вынуждена в результате приступа болезни подчиниться своей воле, в беспамятстве играла с острой вещью? Или же, просто из женского расчёта позлить мужа, таким образом пугала людей? И если пугала, то где же был истинный смысл? Была ли у неё мысль сделать мужа по отношению к себе вновь мирным и добрым человеком? Или же она просто была движима поверхностным желанием одержать над ним победу? Лёжа в постели, Кэндзо истолковывал это происшествие и так, и эдак. И временами, бессонными ночами, он осторожно поворачивался в сторону жены, наблюдая за её движениями и поведением. Не определяя, спит она или бодрствует, муж видел, что супруга совершенно не двигалась. Словно человек, выставляющий напоказ свою смерть. Кэндзо снова, лежа на подушке, возвращался к решению своей проблемы.

И это решение было куда важнее для управления его реальной жизнью, чем лекции в университете. Основной подход Кэндзо к своей жене должен был быть полностью определён этим одним решением. В прежние времена, когда всё было гораздо проще, он все необъяснимые действия супруги безоговорочно приписывал болезни. В ту пору каждый раз, когда у неё случался приступ, он с искренностью человека, кающегося перед Богом, становился на колени у её ног. Даже верил, что это был самый добрый и самый благородный поступок его как мужа.

«Если бы и сейчас можно было ясно понять причину всего этого».

Его переполняли такие милосердные чувства. Но, к несчастью, причина эта виделась уже не такой простой, как раньше. Он должен был думать без конца. Устав от неразрешимой проблемы, он ненадолго засыпал, а затем снова должен был вставать и отправляться на лекции. У него так и не появилось возможности обмолвиться с женой хотя бы словом о вчерашнем происшествии. Та же с восходом солнца выглядела так, словно полностью обо всем забыла.

LV

После таких неприятных сцен природа обычно выступала посредником между ними. И они, сами не замечая как, начинали разговаривать, как обычные супруги.

Однако иногда природа оставалась лишь сторонним наблюдателем. Муж и жена продолжали жить спиной друг к другу, сколько бы ни проходило времени. Когда их отношения достигали крайней степени напряжённости, Кэндзо всегда говорил супруге возвращаться в свой дом. Та же, в свою очередь, всем видом показывала: «Возвращаться мне или нет – моё дело». Её отношение было столь ненавистным, что Кэндзо без всяких колебаний повторял одни и те же слова снова и снова.

– Тогда я на время поеду с детьми домой.

Сказав так, жена однажды действительно вернулась в свой дом. Кэндзо же, при условии, что он будет ежемесячно отправлять им деньги на питание, радовался, что вернулся к прежней студенческой жизни. Оставшись с одной служанкой в сравнительно просторном доме, этот человек не испытывал ни малейшего одиночества от столь внезапной перемены.

– Ах, как легко и приятно на душе!

Он поставил маленький обеденный столик посреди комнаты площадью в восемь татами и с утра до вечера писал в тетради. Было как раз самое пекло на улице, и он, не отличавшийся крепким здоровьем, часто падал на татами, опрокинувшись на спину. На этих татами, с налипшими на них следами неизвестно какой эпохи, желтизна, обжигавшая его спину, проступала до костей.

Его записи тоже были исписаны столь мелкими иероглифами, что на них было душно смотреть. Создать как можно больше этих набросков, которые можно было описать не иначе как «размером с мышиную голову», было для него тогда самым большим удовольствием. И болью. И долгом.

Служанка, дочь садовника из Сугамо, принесла для него из дома несколько горшков с бонсай. Расставив их на веранде гостиной, она, прислуживая ему во время еды, рассказывала разные истории. Он радовался её заботе. Однако презирал её бонсай. Это были дешёвые экземпляры, которые можно было купить вместе с горшком за два-три десятка сэн на любом храмовом празднике.

Он занимался только своими записями, не думая о жене. У него совсем не возникало желания навестить её в родном доме. Все его опасения по поводу её болезни полностью исчезли.

– Если она все-таки заболеет, ведь с ней же родители. Если будет плохо, так или иначе дадут знать.

Его душа была гораздо спокойнее, чем когда они жили вместе.

Он не только не встречался с роднёй жены, но и не ходил к своим братьям и сёстрам. Они же, в свою очередь, тоже не наносили визитов. Кэндзо проводил прохладные вечера, следующие за дневными занятиями, в одиночестве на прогулках. А затем ложился спать под посиневшим от заплат пологом.

Спустя месяц с лишним жена неожиданно пришла. В это время Кэндзо прогуливался по не слишком большому двору под вечерним небом на закате. Когда он поравнялся с верандой кабинета, супруга внезапно появилась из-за наполовину сгнившей калитки.

– Пожалуйста, станьте таким, как раньше.

Кэндзо заметил, что ремешки на её гэта как-то странно растрепались, а задники стоптаны до крайней неопрятности. Ему стало её жаль. Он достал из бумажника три банкноты номиналом в одну иену и вложил их в руку жены.

– Выглядит неприлично, купи на них новые гэта, ладно?

Спустя несколько дней после того, как жена ушла, его