Его глубоко посаженные глаза, тусклые по природе, ясно говорили об этом. Естественно, Кэндзо должен был противостоять этому и приготовиться заранее. Однако временами у него возникало желание отбросить эту оборонительную позицию и успокоить голодные глаза собеседника.

Вдруг из задней комнаты донёсся стонущий голос жены. Нервы Кэндзо были слишком чувствительны к этому звуку. Он тут же навострил свой слух.

– Кто-то болен? – спросил Симада.

– Да, жена немного.

– Вот как? Это плохо. Что с ней?

Симада ещё никогда не видел лицо супруги своего бывшего приемного сына. Он, похоже, даже не знал, откуда и когда та пришла в этот дом. Следовательно, в его словах была только лишь вежливость. Кэндзо тоже не ожидал сочувствия к своей жене от этого человека.

– В последнее время погода плохая, нужно быть осторожным.

Поскольку дети уже давно заснули, в задних комнатах было тихо. Служанка, видимо, была в комнате площадью в три татами у самой кухни. Для Кэндзо не было ничего мучительнее, чем оставлять супругу одну в такое время. Он хлопнул в ладони, подзывая служанку.

– Сходи на минутку в задние комнаты и посиди с хозяйкой.

– Хорошо.

Служанка с видом, выражавшим непонимание, зачем это нужно, закрыла раздвижную дверь. Кэндзо снова повернулся к Симаде. Однако его внимание было скорее отвлечено от старика. Думая про себя, что хорошо бы, если бы гость поскорее ушёл, он ясно выражал это и словами, и поведением.

И всё же Симада не спешил удаляться. Когда темы для разговора иссякли и стало невмоготу от незнания, куда девать руки, тот наконец поднялся с подушки для сидения.

– Прошу прощения за беспокойство. В такое занятое время. Как-нибудь в другой раз.

Не сказав ничего о болезни жены, он, спустившись в прихожую, снова обернулся к Кэндзо.

– Вы, наверное, свободны вечером?

Кэндзо стоял, неопределённо пробормотав в ответ.

– Вообще-то, мне нужно кое о чём с вами поговорить.

Кэндзо не спросил в ответ, о каком деле идёт речь. Старик, из тусклого светового круга в руках Кэндзо, устремил на него свой потухший, но сверкающий взгляд. В тех глазах по-прежнему мелькал неприятный, злобный огонёк человека, который при первой возможности норовит влезть в карман.

– Ну, прощайте.

С этими словами Симада, наконец открыв решётчатую дверь и выйдя на улицу, исчез в темноте. У входа даже не горел фонарь.

L

Кэндзо тут же прошёл в задние комнаты и встал у изголовья жены.

– Что случилось?

Та открыла глаза и уставилась в потолок. Кэндзо снова посмотрел на её глаза сбоку от одеяла.

Свет керосиновой лампы, стоявшей в тени раздвижной двери, был тусклее, чем в гостиной. Было так темно, что трудно было разобрать, куда устремлены зрачки жены.

– Что случилось?

Кэндзо пришлось повторить тот же вопрос. И всё же супруга не ответила.

С момента женитьбы он много раз сталкивался с таким явлением. Однако его нервы были слишком чувствительны, чтобы привыкнуть к такому. Каждый раз ему приходилось испытывать одинаковую тревогу. Он тут же присел у изголовья.

– Можешь идти. Я здесь.

Служанка, сидевшая в растерянности у края одеяла и скучающе наблюдавшая за Кэндзо, молча поднялась. И, сказав «спокойной ночи» и поклонившись у порога, закрыла раздвижную дверь. После неё на татами осталась блестящая вещица с красной полоской. Нахмурившись, хозяин дома поднял уроненную служанкой иголку. Обычно он позвал бы её и отчитал, но сейчас лишь молча держал её в руке, на мгновение задумавшись. Наконец он воткнул иголку в бумагу раздвижной двери. Затем снова повернулся к супруге.

Глаза жены уже оторвались от потолка. Однако нельзя было сказать точно, куда та смотрит. В больших чёрных зрачках был живой свет. Но не было живой деятельности. Она широко раскрытыми глазами, словно не связанными напрямую с душой, безучастно смотрела в потолок.

– Эй.

Кэндзо потряс жену за плечо. Та не ответила, а лишь медленно повернула голову, слегка направив лицо в сторону Кэндзо. Однако в них не было ни искорки, признававшей присутствие мужа.

– Эй, это я. Понимаешь?

В этих избитых, кратких и грубых словах, которые он всегда употреблял в таких случаях, была жалость, боль и печаль, известные лишь ему одному. А также искренность и желание, как при молитве небу на коленях.

«Пожалуйста, заговори со мной. Умоляю, взгляни на меня».

Мысленно он умолял жену. Однако никогда не произносил эту мучительную просьбу вслух. Хотя он легко поддавался сентиментальному настроению, но никогда не мог открыто его продемонстрировать.

Глаза супруги внезапно вернулись к своему обычному состоянию. И та посмотрела на Кэндзо, словно пробудившись ото сна.

– Это вы?

Её голос был тихим и протяжным. Она попыталась улыбнуться. Однако, увидев всё ещё напряжённое лицо Кэндзо, прекратила всяческие попытки это сделать.

– Тот человек уже ушёл?

– Угу.

Они помолчали. Жена снова повернула голову и посмотрела на спящего рядом ребёнка.

– Крепко спит.

Ребёнок спал безмятежно, положив маленькую голову на подушку рядом.

Кэндзо положил правую руку на лоб жены.

– Может, приложить что-нибудь холодное к голове?

– Нет, уже хорошо.

– Ты уверена?

– Да.

– Действительно уверена?

– Да. Ложитесь и вы спать.

– Я ещё не могу спать.

Кэндзо должен был снова пойти в свой кабинет и провести тихую ночь в одиночестве.

LI

Несмотря на бодрость, его голова не была ясной. Как человек, чья нить размышлений прервана, он мучился, словно в тумане, преграждавшем путь его научным изысканиям.

Кэндзо представил себе свой жалкий образ, завтра утром стоящий на возвышении перед множеством людей. Ему было неловко перед юношами, которые пристально смотрят на его жалкое лицо или серьёзно записывают то, что он говорит с таким трудом. Ранить его тщеславие и самолюбие было для него, не способного превозмочь собственные недостатки, великой мукой.

«И завтрашняя лекция опять будет несвязной?»

При этой мысли его усилия внезапно стали ему противны. Уверенность в себе и самодовольство, возникавшие временами, когда ход мыслей шёл гладко, будто подстёгиваемые кем-то, – «моя голова не так уж плоха» – мгновенно исчезали. В то же время недовольство своим окружением, мешавшим работе его ума, только усиливалось.

В конце концов он швырнул перо.

«С меня довольно. Мне всё равно».

Часы показывали уже час ночи. Погасив лампу и выйдя из темноты веранды в коридор, он увидел, что светятся лишь два сёдзи в дальней комнате в самом конце. Кэндзо открыл раздвижную дверь и вошёл внутрь.

Дети спали, сбившись в кучку, словно щенки. Жена тоже спала с закрытыми глазами, лёжа на спине.

Он, стараясь не шуметь, присел рядом и, слегка вытянув шею, уставился на лицо жены. Затем осторожно поднёс руку к её спящему лицу. Рот её был закрыт. Его ладонь слегка ощущала тёплое дыхание, выходившее из её ноздрей. Оно было ровным. И спокойным.

Он наконец убрал руку. Тогда в его груди возникло чувство, что не успокоится, пока не окликнет жену ещё раз. Однако он тут же подавил этот импульс. Затем снова собрался было положить руку на плечо жены и снова разбудить её, но тоже передумал.

«Наверное, всё в порядке».

Он наконец смог прийти к обычному для людей заключению. Однако для него, с его нервами, обострёнными из-за болезни супруги, это казалось обычной мерой предосторожности, которую должен предпринять любой в такой ситуации.

Здоровый сон был лучшим лекарством от болезни жены. Когда этот столь желанный для Кэндзо, подолгу сидевшего рядом с ней и с беспокойством смотревшего на её лицо, сон тихо опускался на её веки, он всегда чувствовал себя так, словно видел ниспадающую с небес сладкую росу. Однако, когда тот сон затягивался слишком долго, её глаза, скрытые от его взгляда, становились источником беспокойства. В конце концов, чтобы заглянуть за запертые ресницы, он часто нарочно будил безмятежно спящую супругу. Когда она, с усталым выражением лица, словно умоляя дать ей поспать