– Не знаю. В конце концов, мы различаемся, как рыба и зверь.

– Что?

– Такие люди, как он, и я.

Жена вдруг вспомнила об отношениях между её семьёй и мужем. Между ними была естественная пропасть, разделявшая их дома. Упрямый муж никогда не перепрыгивал через неё. И он, словно считая, что те, кто породил эту пропасть, должны её и заполнить, всегда настаивал на своём. Её же семья, напротив, считала, что раз муж сам по своей воле начал копать эту пропасть, ему и следовало бы её засыпать. Сочувствие жены, разумеется, было на стороне своей семьи. Она считала своего супруга упрямым учёным, не способным гармонировать с миром. В то же время она признавала, что сама была главной причиной того, что муж перестал ладить с её семьёй.

Жена молча собралась прекратить разговор. Однако Кэндзо, всецело поглощённый Симадой, не понял этого.

– А ты так не думаешь?

– Ну, если сравнивать того человека и вас, то да, как рыба и зверь.

– Я, разумеется, не сравниваю себя с другими.

Разговор снова вернулся к Симаде. Жена спросила со смехом:

– Он говорил что-то о свитке с каллиграфией Ли Хунчжана?

– Предлагает мне его.

– Не берите. Кто знает, какие просьбы он потом может предъявить. Говорить, что дарит, – это, наверное, лишь слова. Наверняка он на самом деле хочет, чтобы вы купили эту рухлядь.

У супругов было много других вещей, которые они хотели бы приобрести к себе в дом, помимо свитка Ли Хунчжана. То, что они не могли выпустить на улицу подрастающую дочь в приличном платье, было, по словам жены, несомненно, заботой, до которой не доходил муж. Тот, ежемесячно выплачивавший портному за недавно сшитый плащ в рассрочку по два иены пятьдесят сенов, тоже вряд ли мог чувствовать себя спокойно.

– Кажется, он не заводил разговор о восстановлении в семье.

– Нет, ничего не сказал. Прямо как будто кицунэ зачарован.

Кэндзо совершенно не мог понять, то ли он с самого начала выдвинул такую нелепую просьбу, чтобы привлечь их внимание, то ли он обратился к Хиде как к серьёзному посреднику, и после того, как последний решительно отказал, он наконец понял, что ничего не выйдет.

– Что же из этого?

– Понятия не имею, что у такого человека на уме.

Симада и впрямь был тем, кто мог поступить так или иначе.

Спустя три дня этот человек снова открыл дверь в дом Кэндзо. В тот момент хозяин сидел за столом в кабинете при зажжённой лампе. Как раз в его голове начала вырисовываться нить одной мыслительной проблемы. Он изо всех сил старался подтянуть её поближе. Его размышления были внезапно прерваны. С недовольным лицом он повернулся к служанке, стоявшей у входа в комнату.

– Мог бы и не приходить так часто и не мешать другим.

Так пробормотал он про себя. Не имея смелости решительно отказаться от встречи, он какое-то время молча смотрел на служанку.

– Принять его?

– Угу.

Он ответил поневоле. Затем спросил:

– А хозяйка?

– Она сказала, что плохо себя чувствует, и лежит весь день.

Кэндзо не мог отделаться от мысли, что жена ложилась спать лишь тогда, когда у неё начиналась истерика. Он наконец встал.

XLVIII

Поскольку электрическое освещение ещё не было проведено в каждый дом, в гостиной, как обычно, горела тусклая керосиновая лампа.

Та лампа была устроена так, что резервуар для масла как бы вставлялся в длинную бамбуковую подставку, а плоское дно, похожее по форме на барабан цуцуми, стояло на татами.

Когда Кэндзо вышел в гостиную, Симада придвинул её к себе и, то выдвигая, то задвигая фитиль, смотрел на состояние пламени. Не совершив формального приветствия, пробормотал:

– Кажется, немного коптит.

Действительно, стеклянный колпак был покрыт тёмным налётом. Характерной особенностью той лампы было то, что если без нужды поднимать фитиль, когда обрезка круглого фитиля была неровной, возникали такие перебои.

– Давайте заменим.

В доме было ещё три таких же лампы. Кэндзо хотел позвать служанку и велеть ей принести другую из столовой. Однако Симада лишь неопределённо пробормотал и не отрывал глаз от закопчённого колпака.

– В чём же дело?

Произнеся это про себя, он заглянул в щель круглой крышки, на которой лишь узор из цветов и трав был непрозрачно протёрт.

Из воспоминаний Кэндзо он, несомненно, был весьма педантичным человеком в том, что касалось таких вещей, даже брезгливым. Словно в компенсацию за прирождённую нечистоплотность в этике и в денежных вопросах, он обращал внимание на пыль в комнатах и на веранде. Он даже задирал полы одежды и сам подметал. Босой выходил во двор и поливал водой даже ненужные места.

Когда что-то ломалось, то обязательно чинил это сам. Или хотя бы пытался починить. Сколько бы времени на это ни потребовалось и каких бы усилий это ни стоило, он никогда не унывал. И не только потому, что это было в его натуре, но и потому, что одна монета номиналом в сен в его руке казалась ему куда важнее, чем время и усилия.

– Такое можно сделать и дома. Нет смысла платить деньги и просить. Убыточно.

Быть в убытке было для него хуже всего. И он не понимал, сколько бы невидимых убытков ни было.

– Люди в нашем доме слишком честны.

Госпожа Офудзи в прошлом, характеризуя своего мужа в присутствии Кэндзо, употребляла такие слова. Даже не знавший ещё жизни Кэндзо хорошо понимал, что это неправда. Тогда, добросовестно истолковав, что она, зная, что лжёт, пытается приукрасить характер мужа ради себя, он ничего не сказал госпоже Офудзи. Но теперь, оглядываясь назад, он думал, что в её оценке было нечто более основательное.

«Вероятно, честность заключается в том, что он не замечает больших убытков».

Кэндзо скорее жалел старика, который, пытаясь удовлетворить свою денежную жадность, изо всех сил напрягал свой детский ум, не соответствовавший его звериной алчности. И он смотрел на него, придвинувшего свои впалые глаза к крышке из протёртого стекла и уставившегося на тусклый свет, словно исследователя, как на жалкого человека.

«Вот как он состарился».

Кэндзо, переживая перед глазами фразу, словно выжавшую всю жизнь Симады, подумал: а как же состарюсь я? Он не любил слово «бог». Однако в тот момент в его сердце действительно возникло это слово. И его охватило сильное чувство, что, если бы тот бог взглянул на его жизнь своими божьими глазами, она, возможно, не сильно отличалась бы от существования этого жадного старикашки.

В тот момент Симада, видимо, резко повернул винт лампы, и длинный колпак наполнился красным пламенем. Испугавшись этого, он, кажется, снова перекрутил винт в обратную сторону, и на этот раз сделал и без того тусклый свет ещё тусклее.

– Кажется, что-то не в порядке.

Кэндзо хлопнул в ладони и велел служанке принести новую лампу.

XLIX

Той ночью Симада ничем не отличался в поведении от своего предыдущего визита.

Однако он, казалось, совершенно забыл о свитке, о котором говорил в прошлый раз. Тем более не было и речи о восстановлении в семье. Даже намёка на это.

Старик пытался вести простую светскую беседу. Однако общих интересных тем для них двоих, как он ни искал, найти было невозможно. Большая часть того, что произносил гость, казалась Кэндзо чем-то не слишком далёким от полной бессмыслицы.

Хозяин заскучал. Однако в этой скуке сквозило некое внимание. Он был во власти предчувствия, что однажды этот старик явится перед ним с чем-то более конкретным, чем эта светская болтовня. И также был во власти предположения, что эта вещь непременно примет для него неприятную или невыгодную форму.

В своей скуке он чувствовал тонкое, но довольно острое напряжение. Возможно, поэтому взгляд Симады, устремлённый на него, совершенно отличался от того, каким его гость смотрел на закопчённый свет лампы сквозь протёртую стеклянную крышку.

«Если представится возможность,