Симада был скупым человеком. Его жена Оцунэ была ещё скупее супруга.

– Зажечь огонь от ногтей – это про них.

Такие отзывы иногда доходили до его ушей после того, как он вернулся в родной дом. Однако в то время он беззаботно смотрел, как Оцунэ сидит у длинной жаровни и наливает служанке мисо-суп.

– Но как бы то ни было, служанке жалко много лить.

Его родные горько усмехались.

Оцунэ также всегда запирала на замок шкафы, где стояли коробки с рисом и различные блюда. Когда изредка его родной отец навещал их, она обязательно заказывала соба и кормила его. В такие времена и она, и Кэндзо ели то же самое. Однако, даже когда наступало время трапезы, она никогда не ставила поднос, как обычно. Кэндзо, считавший это естественным, был очень удивлён, когда, вернувшись в родной дом, увидел, что три трапезы в день накладываются на перекусы.

Однако в денежном отношении супруги были к Кэндзо странно щедры. Выходя на улицу, они надевали на него хаори из жёлтой тафты или специально водили его в Этигоя, чтобы купить кимоно из крепа. Однажды, когда он сидел в магазине Этигоя, выбирая узор, время приблизилось к вечеру, и множество подмастерьев разом закрыли ставни с обеих сторон широкого входа, и он вдруг испугался и громко заплакал.

Игрушки, которые он желал, разумеется, были в его распоряжении. Среди них были и принадлежности для театра теней. Он часто проецировал тень Санбасо на соединённый из листов бумаги экран и радовался, заставляя персонажа в колпакообразной шляпе звенеть колокольчиками и двигать ногами. Он попросил купить ему новый волчок и, чтобы придать ему цвет, замочил в грязной канаве у набережной. Но поскольку та канава вытекала из-за поленницы между сваями и впадала в реку, он, опасаясь, что волчок потеряется, много раз за день пробирался через земляной пол управления и по нескольку раз вынимал его. Каждый раз он тыкал палкой в норы крабов, прятавшихся среди каменной стены. Затем он ловил тех, кто не успел убежать, и, накрыв панцирь, живьём клал их в рукав.

В общем, он, будучи приёмным единственным ребёнком у этих скупых супругов Симада, пользовался особым обращением этих людей.

XLI

Однако в глубине души супругов постоянно таилось некое беспокойство по поводу Кэндзо.

В холодные вечера, когда они сидели друг напротив друга у длинной жаровни, они часто задавали Кэндзо такие вопросы:

– Кто твой отец?

Кэндзо поворачивался к Симаде и указывал на него.

– А кто твоя мать?

Кэндзо снова смотрел на лицо Оцунэ и указывал на неё.

Удовлетворив таким образом своё желание, они затем задавали тот же вопрос в иной форме.

– А кто твои настоящие отец и мать?

Кэндзо ничего не оставалось, как нехотя повторять тот же ответ. Но почему-то это радовало их. Они переглядывались и смеялись.

Порой такая сцена повторялась среди них троих почти ежедневно. Дело не ограничивалось лишь этим вопросом и ответом. В особенности Оцунэ была настойчива.

– Где ты родился?

Каждый раз, когда его спрашивали об этом, Кэндзо должен был отвечать, называя дом с красными воротами, который он видел в своих воспоминаниях, – дом с маленькими красными воротами, скрытыми густыми зарослями. Оцунэ научила его так, чтобы, когда бы она ни задала этот вопрос, он мог без запинки дать тот же ответ. Его ответ был, разумеется, механическим. Однако её это ничуть не заботило.

– Кэндзо, чей ты на самом деле ребёнок, ну скажи, не скрывай.

Он чувствовал себя словно замученным. Иногда он скорее злился, чем мучился. Ему хотелось нарочно промолчать, не давая ответа, которого они ждали.

– Кого ты больше всего любишь? Отца? Мать?

Кэндзо ужасно не хотелось отвечать так, как они хотели, чтобы угодить им. Он стоял безмолвно, словно палка. Наблюдение Оцунэ, объяснявшее это лишь его малолетством, было, пожалуй, слишком простым. В глубине души он ненавидел такое её поведение.

Супруги изо всех сил старались сделать Кэндзо своей собственностью. И фактически Кэндзо был их собственностью. Следовательно, то, что о нём заботились, оборачивалось лишением его свободы ради них. Его тело было уже сковано. Но ещё страшнее были оковы на сердце, которые отбрасывали тень смутного недовольства в его душе, ещё ничего не понимающую.

Супруги при каждом удобном случае старались заставить Кэндзо осознавать их благодеяния. Потому они то повышали голос, говоря «отец», то делали ударение на слове «мать». Естественно, Кэндзо было запрещено есть просто сладости или носить просто одежду, без упоминания отца и матери.

Их усилия насильно вбить в детскую душу свою доброту извне привели к противоположному результату. Кэндзо это надоедало.

– Почему они так опекают?

Каждый раз, когда звучали «отец» или «мать», Кэндзо жаждал свободы для себя одного. Он, радовавшийся игрушкам, которые ему покупали, и без устали разглядывавший картинки, наоборот, переставал радоваться тем, кто их ему покупал. По крайней мере, он хотел чётко разделить эти две вещи и предаваться чистой радости.

Супруги любили Кэндзо. Однако в их любви таилось ожидание странной награды. Подобно тому, как человек, содержащий на деньги красивую женщину, покупает ей всё, что она пожелает, они, не будучи в состоянии действовать с целью проявления самой любви, вынуждены были проявлять доброту, чтобы завоевать расположение Кэндзо. И они были наказаны за свою нечистоту самой природой вещей. И сами того не ведали.

XLII

В то же время испортился и характер Кэндзо. Его врождённая покладистость постепенно исчезала. И замещалась она не чем иным, как упрямством.

Его своеволие день ото дня только усиливалось. Если он не мог получить то, что хотел, то, невзирая на место, тут же садился на землю и не двигался. Однажды он вырвал клок волос у подмастерья. В другой раз настаивал, что непременно унесёт домой голубей, которых содержали при храме. Для него, который не знал ничего, кроме узкого мира, где он спал и вставал, наслаждаясь исключительной любовью приёмных родителей, все остальные люди казались живущими лишь для того, чтобы исполнять его приказы. Он даже стал думать, что стоит лишь произнести слово – и будет так, как скажет.

Вскоре его наглость зашла ещё дальше.

Однажды утром родители разбудили его, и он, протирая сонные глаза, вышел на веранду. У него была привычка каждый день после пробуждения мочиться с неё. Однако в тот день ребенок был в более сонливом состоянии, чем обычно, и, справляя нужду, по дороге заснул. И не помнил, что было потом.

Когда же открыл глаза, то обнаружил себя в луже собственной мочи. К несчастью, та веранда была высокой. Она находилась на склоне, спускавшемся с главной улицы к набережной, и была вдвое выше обычной. Из-за этого происшествия у него отнялись ноги.

Перепуганные приёмные родители тут же отвезли его к известному врачу в Сэндзюку и сделали всё возможное для лечения. Однако сильно повреждённая поясница не желала исправляться. Он лежал в комнате, ежедневно смазывая больное место жёлтой липкой массой с запахом уксуса. Сколько дней это продолжалось, Кандзо не знал.

– Всё ещё не можешь встать? Ну-ка, поднимайся.

Оцунэ торопила его почти каждый день. Но Кэндзо не мог двигаться. А когда все-таки смог, нарочно не двигался. Он тайно радовался, глядя на беспокойное лицо Оцунэ, лёжа в постели.

Наконец он сумел подняться. И стал бегать повсюду, как обычно. Тогда радостное изумление Оцунэ было столь сильным, что ребенок даже решил: лучше бы ещё немного полежать, не вставая.

Нередко