Отвезя пассажира, Учитель вынул из кармана сигарету, размял ее между пальцами, закурил и, пересев с переднего сиденья на заднее, устроился поудобнее. Когда Мангу не искал пассажира или когда ему хотелось получше рассмотреть, что происходило на улице, он всегда пересаживался на заднее сиденье и отпускал вожжи, отчего конь очень скоро переходил с рыси на шаг.

Лениво и мерно шагала лошадь, и так же медленно, в такт ее шагам, текли мысли Мангу. В голове его рождались различные догадки и предположения. Он вспомнил, что ему предстоит получить в муниципалитете новый номер для своей повозки, и стал думать, как повлияет новый закон на это важное дело. Он так был погружен в свои мысли, что не сразу услышал, когда его окликнули. На противоположной стороне улицы, возле фонарного столба, стоял англичанин и махал ему рукой, подзывая тонгу.

Как известно, Учитель Мангу терпеть не мог англичан. И сейчас ненависть вспыхнула в нем с новой силой. Первым его побуждением было проехать мимо, оставив англичанина торчать у столба, но потом он подумал: «Глупо бросаться деньгами. Султан стоил мне четырнадцать с половиной ан, возьму-ка я их из его кармана. Поехали!»

Лихо развернув тонгу на пустынной и широкой улице, Мангу подкатил к столбу и, осадив лошадь, спросил англичанина, по-прежнему оставаясь на заднем сиденье:

— Куда прикажете, бахадур-сахиб?[184]

В голосе Мангу совершенно отчетливо звучала издевка. Произнося почтительное обращение, он скорчил уморительную гримасу — углы его губ опустились, усы обвисли, щеки прорезали две глубокие морщины. Он учтиво улыбался, но в груди бушевало пламя, способное испепелить англичанина.

И когда англичанин, прикуривавший за столбом, шагнул к повозке, взгляды их встретились. Словно две пули, выпущенные одновременно целившимися друг в друга противниками, они, вспыхнув, огненным смерчем унеслись вверх. Мангу не спускал глаз с англичанина, он смотрел на него так, будто хотел стереть в порошок каждую частицу его существа, а англичанин отряхивал пылинки со своих синих брюк и, казалось, стремился спасти хоть что-то от посягательств Мангу.

— Ну как, поедем, или опять будешь скандалить? — спросил наконец англичанин, затянувшись сигаретой.

«Он! — промелькнуло в голове Мангу, и сердце его бешено заколотилось. — Он, он!» — повторял Мангу про себя, убедившись, что перед ним тот самый англичанин, который в прошлом году, пьяный до потери сознания, учинил скандал. Учителю Мангу пришлось в тот раз выслушать много обидных слов и оскорблений. Он, конечно, мог бы вправить мозги белому и положить его на обе лопатки, но почел за благо стерпеть, так как знал, что в подобного рода конфликтах суд никогда не принимает сторону кучеров. Но то был прошлый год, а сегодня новый закон вступил в силу.

— Куда прикажете? — Вопрос Мангу прозвучал резко, как удар хлыста.

— В Хираманди.

— Это будет стоить вам пять рупий, — сказал Мангу, лихо подкручивая усы.

— Пять рупий? Да ты спятил!

— Да, пять рупий, — упрямо подтвердил Мангу, и его волосатая рука сжалась в кулак. — Ну как, поедем или будем зря болтать?

Вспомнив прошлогодний случай, англичанин недооценил могучей груди Учителя Мангу. Он решил, что и на этот раз без труда одержит победу и кучеру придется лишь помалкивать. Он вплотную подошел к тонге и постучал по спине Мангу камышовой тросточкой, предлагая ему освободить место.

Несколько мгновений Учитель Мангу смотрел на англичанина так, словно желал раздавить его тяжестью своего взгляда, потом, как стрела, выпущенная из лука, сорвался со своего места и нанес англичанину сокрушительный удар в подбородок. Затем соскочил с тонги и набросился на него с кулаками.

Пораженный англичанин сначала только пытался увернуться от увесистых кулаков Учителя, но, увидев, что тот совсем обезумел и в глазах его появился зловещий блеск, начал кричать. Но эти крики только придали Мангу силы. Он с удвоенной яростью набросился на англичанина, бил его куда попало, приговаривая:

— Даже первого апреля у тебя не убавилось наглости! Даже первого апреля у тебя не убавилось наглости! Нет, шалишь, милок, теперь наша власть!

Собралась толпа. Подоспевшие полицейские с трудом оторвали Мангу от англичанина. Мангу стоял между двумя полицейскими, грудь его тяжело вздымалась, на губах выступила пена. Глядя на изумленную толпу сияющими глазами, он говорил прерывающимся от возбуждения голосом:

— Отошло ваше время, кончились ваши веселые денечки! Теперь новый закон, милок, новый закон!

А англичанин, прикрывая рукой разбитое лицо, с глупым видом переводил взгляд с Мангу на толпу, с толпы снова на кучера.

Мангу повели в участок. По дороге он, не переставая, выкрикивал:

— Новый закон! Новый закон!

Но никто его не слушал.

— Новый закон! Новый закон!

— Что ты мелешь? Новый закон, старый закон — не все ли равно?

И Учителя Мангу посадили под замок.

Перевод с урду В. Быковой.

ШРИ-ЛАНКА

Гунадаса Амарасекара

ВЕЛОСИПЕД

Рассказ

Гунадаса Амарасекара (род. в 1929 г.) — романист и новеллист, пишет на сингальском языке.

Его роман «Невольники судьбы» и отдельные рассказы переводились на русский язык.

— Ба, наш Сиядорис, кажется, велосипедом обзавелся?! — воскликнул один из крестьян. В возгласе его слышались удивление и насмешка. Сиядорис покупал в лавке масло для велосипедного фонаря. Когда он услышал эти слова, по лицу его расплылась самодовольная улыбка.

— А то как же! Еще несколько дней назад купил, и обошелся он мне дешевле, чем я думал, — с гордостью сказал он.

— Сколько же ты заплатил? — спросил кто-то.

Глазки Сиядориса хитро блеснули. Помолчав немного, он важно ответил:

— Да если уж правду сказать, пришлось отдать кругленькую сумму. Зато велосипед хороший. Вот только краска немного пооблезла…

— Наверное, рупий сорок ухлопал, не меньше… А вида-то никакого.

— Да, около того, — ответил Сиядорис и замолчал.

Последнее замечание пришлось ему явно не по вкусу.

— Что там вид! — снова заговорил он, как бы успокаивая себя. — Вот покрашу, и будет как новенький.

Он стал наливать масло в фонарь.

— Что, в темноте заблудиться боишься? — крикнул кто-то, и все захохотали.

Сиядорису и в голову не приходило, что над ним издеваются. При посторонних людях он всегда робел, а окружающие это прекрасно видели и не упускали случая пройтись на его счет. Сам же он заискивал перед всеми, особенно перед теми, кто побогаче. Трудно сказать, был ли Сиядорис труслив от природы или это нищета сделала его таким. Он постоянно казался запуганным, словно провинившийся