Старик умолк. Блики огня от очага играли на его лице, но он был хмур и невесел. Ахан протянул ему пиалу с горячим чаем. Он попил тонкими глотками, нехотя, словно тянул конский волос, затем перешел к спокойной, несколько отчужденной и, видимо, не очень приятной для себя беседе.

- Ты - настоящий жигит, Ахан?

- Думаю, да.

- Тогда верю, что ты умеешь держать слово. Пусть то, что я скажу, останется между нами. Салуе можешь сказать, но только не сейчас...

- Теперь мы с ней уже не свидимся...

- Может, так оно и лучше...

Старый цыган посидел молча, потом начал взволнованный рассказ о событиях двадцатилетней давности, переживая так, будто это случилось вчера.

...Когда-то на землях Семиречья между двумя племенами разгорелась великая тяжба, подобная историям Енлик и Кебек, Калкаман и Мамыра.

Дело дошло до взаимных набегов и даже кровопролития. Но кончилось это тем, что повинившаяся сторона уплатила аип в огромном количестве скота и взамен требуемой жесир - невесты, вдовы отдали в откуп совсем юное дитя, чуть ли не с колыбели. Старик- цыган был тогда старшим в таборе. А один из баев стороны, победившей в тяжбе, вел дружбу с ними, обменивал коней и прочее.

А у цыганского парня в ту пору был под седлом черный как пияка аргамак, которого тот бай давно мечтал заполучить. Словом, кончилось тем, что обменивал маленькую девочку на вороного скакуна. Отдал ее мне, чтобы сказать враждебной стороне будто их подарок он отдал цыганам и тем еще раз унизить их гордость. А я почему пошел на это?! Скажу честно: во- первых, у нас с женой не было ребенка и я решил: пусть у нас будет дочь, во-вторых, я решил помочь этой несчастной, избавить ее от издевок и страданий, которые она наверняка будет испытывать в доме бая, пока не станет невестой, словом сделать ее вольной дочерью табора... Девочка в ту пору только-только начала говорить, имя свое с трудом выговаривала: «Салуа». Ну мы так и прозвали ее - Салуа. Оказалось, полное, настоящее-то имя «Саруар». Перед вождем табора обратили ее в нашу веру, стали учить нашим обычаям и поклялись никому никогда не говорить, что она - не цыганка, а дочь казахов... С тех пор прошло двадцать лет. Двадцать лет мы кочуем по землям казахов, узбеков... Выросла наша Салуа, поет, и пляшет не хуже любой цыганки, ни по походке, ни по повадкам не отличить от других девушек табора, разве что обличием чуть-чуть иная. Многие молодые парни заглядываются на нее. Они не знают историю ее появления в таборе. А старшие, кто знает, не желают, чтобы их сын женился на ней. Но и причину объяснить детям не могут - клятву-то нельзя нарушать...

Старик печально ссутулился и умолк. Молчал и Ахан. Эту историю он слышал от самой Салуы. В ту же ночь, когда его, заблудившегося в лесу, она взялась проводить до Косколя. Глаза на правду ей открыла одна старушка- цыганка перед самой своей смертью. С тех пор Салуа не находила себе места и долго плакала перед Аханом, изливая свою печаль.

- Как же случилось, что вы, желая дать Салуе волю, избавить от страданий, подвергли и себя, и ее еще большим страданиям?!

- Да, даже не знаю, долго ли мне еще терпеть такую душевную муку. Салуе нынче двадцать два. Тяжко, тяжко бедняге, вижу! Но раскрыть тайну не могу, ни я, никто другой не может, ибо это нарушение клятвы. А за это у нас - смерть... Все наше единство, сплоченность в том, что мы умеем беречь тайну, держать слово, и быть верными данной клятве... Да, ты правильно сказал: наша свобода в чем-то основана на жестокости. Но так устроен мир. Вся природа на этом держится!

Когда ночной гость стал уходить, Ахан-сери подарил ему черную свою повозку и сбрую к ней с серебряными накладками, но старый цыган стал упорно отказываться от такого дорогого подарка.

- Перестаньте, Ахан, я сюда не за подарками шел, а горем своим поделиться.

- Старина, это я не вам дарю, а Салуе. Пусть на чужбине она нет, нет да и вспомнит о родных степях наших. Если не возьмете, то я сам доставлю!..

Только после этих слов старый цыган завел своего коня между дышлами повозки и стал запрягать, сняв свое седло. Хомут и вся сбруя Кокбесты пришлось точно впору цыганской лошади...

Стоял ахрап, октябрь месяц. С наступлением вечера метелки камыша покрываются инеем и с Косколя веет стужей. Весь птичий род занят хлопотами, нет той безмятежности, что царила летом. Вся ночь напролет птицы крякают, пищат, фыркают, свистят, гогочут, кричат. У молодых уже давно окрепли крылья, пух уже свалялся чуть ли не в кошму, птицы, чуя приближение зимы и будто желая сбросить лишний жир перед дальней дорогой, все чаще проносятся по-над водной гладью, касаясь ее крыльями, как бы разминая ключицы и перья. Иные уже улетели на юг. Одни летят ночью, другие - днем. И птичий гомон над озером совсем не тот, что стоял раньше, когда пары вили гнезда, выводили птенцов, кормили, учили летать. И взрослые птицы с еще более потемневшими за год крыльями, и первогодки поют одну и ту же песню - песню прощания с родными местами. И потому всю ночь слышны на Косколе вздохи и птичий плач по его зеркальной глади, по его чистым прозрачным струям, тенистым камышам, даже тине с мягкими водорослями.

Ахан сидел с наветренной стороны земляной печи, в которой билось и падало плашмя высокое пламя, и слушал печальную ночную песню озера, различая каждый звук и каждый шорох и толкуя их по-своему. Но вот со стороны Косколя послышалась песня, ставшая милой его сердцу, и он встрепенулся. Это даже была не песня, а один и единый протяжный звук, ясно различимый среди многоголосья птичьего прощального хора, высокий и печальный, будто голос одинокой струны на домбре, затрепетавший на самой высокой ноте и вот- вот готовый оборваться. Сколько часов он уже ждал этого пения, сжимающего душу, боясь, что оно оборвалось и никогда больше не зазвучит над озером...

Да, видно, пришла пора и Ахану прощаться со всем тем, что так стало дорого его сердцу этим летом.

Это была она, Салуа, ночная пери, озерная русалка, что голосом сирены вызывала Ахана к озеру. Его белая птица, с которой судьба свела акына в эдакий глухомани. Да, в ту ночь он