Такие чувства и мысли увозили с собой нечаянные гости Ахана, тронувшиеся в путь далеко за полночь. Еще долго звучала в их ушах эта берущая за душу песня одинокого акына. Актохты, глядя из оконца фаэтона на залитую лунным светом степь, вновь и вновь переживала встречу с дорогим ее сердцу сери. И была страшно огорчена, раздосадована тем, что ни единым словом, ни жестом не выразила участия или сочувствия в его судьбе изгнанника, проводящего свои дни у пустынного озера в обществе несчастного сына, лишенного слуха и языка. «Чем ответили люди акыну, который в песнях своих воспел всякого в эль, кто красив душой и телом, посвятив чуть ли не каждому из них песню, как тумар и теперь увековечив их имена в устах поколений, чем?! Ничем, кроме того, что добавляли к его бедам и горестям больше горя и печали. Оказалось, мы бессильны утешить кого-либо или доставить радость. Чем меньше остается друзей у акына и тех, к кому питал нежность и страсть, тем глуше голос акына, тем реже слышна песня его. Вот и последняя память о безмятежной молодости, о годах веселых игр. Песен до утра, скачек и удалой охоте с ловчими птицами - Караторгай - покинула Ахана навсегда. Живая нить, что связывала его с прошлым, оборвалась. Что может отныне вдохновить сери на новую песню? Бедный Ахан- ага. Бесценный ага. Чей талант и щедрость души неповторимы. Кому судьба даровала столько достоинств и кого подвергла стольким испытаниям! Суждено ли мне свидеться с тобой еще? А если да, то какой с меня прок? Чем утешу и порадую тебе сердце? Единственное, что смогу - разнести песню твою по аулам, пусть твой «Караторгай» парит над ними в вышине, не падая... Лучшие песни ты дарил лучшим певцам для исполнения, таков был твой обычай. Но нет теперь друзей твоих рядом с тобой. Потому я присваиваю себе право исполнения твоей песни, первого после тебя, среди народа твоего. Не бойся, не испорчу я твоей песни ни в чем, ни в словах, ни в мелодии. Ибо буду петь не я, не голосом буду петь, а сердцем. Ты ведь сам говорил, Ахан- ага: сердце никогда не лжет. И научу детей своих песне твоей, и их детей. Это все, что я могу сделать ради тебя, незабвенный мой Ахан-ага! И ехала Актохты, напевая сердцем песню Ахана в ночной степи, и слезы бесшумно скатывались по белым ее щекам...

Жалмухан же с жигитами чинно ехал впереди, они увозили с собой не только мечту сери - Актохты, но и песню его «Караторгай», исторгнутую сердцем акына в предзакатный час...

А старый беркут все летел и летел, но в кромешной тьме не мог определить, как быстро он летит. Сердце старое все торопит его куда-то, тянет вперед и ввысь. Сколько уже пролетел? Он не знал. В глубине прохладных небес он только один. Сегодня его дыхание будто открылось заново, будто вернулись в него мощь и сила, что были в молодости. Да и глаза словно обрели былую зоркость. Он пролетел над многими холмами, темневшими внизу будто горбы вывалявшихся в куче золы верблюдов, и с рождением полной луны появились наконец горы Кокше. Под орлом проплывали склоны, густо покрытые сосновыми лесами, чаши озер, бьющие тихой волной о берега. Вот показался Ок-Жетпес1, вершина его острая как пика, вонзилась в небо. Желторотым птенцом он днями полеживал на одной из таких скал, в каменной нише, жадно раскрывая и беспомощно щелкая клювом и ожидая мать-орлицу. Человек, перевязанный арканом в поясе, поднялся на кручу, сунул орленка в мешок и унес... Возможно, что Караторгай именно из этих мест?! И родина его - Ок-Жетпес?!

Караторгай стал кружить вокруг этой одиноко стоящей скалистой горы. И с каждым кругом он поднимался все выше и выше. И чем выше, тем осеннее небо становилось холоднее, придавая бодрости орлу. В какой-то момент его взгляд упал на журавлиный клин внизу. Опытный старый журавль вел за собою стаю, то и дело подавая голос, стая вторила ему курлыканьем - они летели на юг, в теплые края. «Эх, жизнь! Ты, оказывается, - песня!..»

Караторгай опять остался один. Одинок и Ок- Жетпес, чей каменистый лоб отражает лунный свет. Стоит он особняком от других вершин.

Орел только теперь понял, что страшно устал. И поверил окончательно в то, что он в самом деле стар и дряхл. Почувствовал: он уже не поднимется выше, крылья устали, а если поднимется - закружится голова.

В следующий момент сердце его сжалось и забилось с бешеной силой. Беркут издал потрясший воздух крик 1Ок-Жетпес - красивая высокая скала. В переводе - Не доступный стреле.

и собрал последние силы. Затем он еще шире расправил крылья и вновь сложил их с таким шумом и треском, что, казалось, разорвались небеса, и заструился вниз по направлению к одинокой вершине Ок-Жетпес. Из старых глаз текли слезы, беркут разрезал лбом холодный воздух, свистевший на очень высокой ноте, и звучавшей словно последняя песнь жизни. Темным продолговатым камнем, пролетев мимо бледных звезд, Караторгай с огромной силой ускорения, полученной с небесной высоты, врезался в одну из скал Ок-Жетпеса.

ПЕЧАЛЬ ПОЭТА

Этот день выдался для Ахана неудачным, он до сумерек бродил вдоль озера и расстроенный, опустив голову, шагал к кошу. Подойдя поближе, поднял голову и остановился как вкопанный: перед земляной печью сидел огромный детина с густой бородой, с красноватым лицом и спокойно помешивал угли кочергой. Во рту трубка, из которой валил дым. Только подойдя поближе, Ахан узнал незваного гостя: это был старый цыган, вождь табора - отец цыганки по имени Салуа.

После обмена приветствиями, старик, сидевший с озабоченным видом произнес:

- Сын ваш спит, должно быть, не услышал как я подошел.

Старик замолчал. Казалось, он не решается заговорить о чем-то, из-за чего и пришел сюда. Не поднимая глаз на Ахана, переломил березовый сук и бросил в огонь.

- Мальчик, если бы даже не спал, не услышал бы ничего... С чем пожаловали, на ночь глядя. Или просто на огонек зашли?

Старый цыган поднял голову и испытующе поглядел на Ахана. Карие глаза влажно блестели. От старости?

- Кто же в такую пору просто на огонек заходит?.. Когда Салуа уходит к тебе, мне нет ни сна, ни отдыха.

Я встаю и иду за ней и брожу вдалеке, поджидая ее. Когда она возвращается,