Ахан поднял голову и повернулся к Актохты. По словам, по внешности своей она не была похожа на ту, прежнюю: не Актохты, подобная голубоватой из белых лебедей, сидела перед ним, а зрелая, слегка распол-

невшая Актохты, напоминающая теперь гагару с малыми птенцами. Степенная мать, достойная дать наставления молодым, сказать им решающее слово. Но по голосу это была прежняя Актохты, которая своим девичьим голосом, глядя с лаской и нежностью в глаза своему сери, могла просить: «спой для меня, для меня одной на всем белом свете!» Та самая Актохты. которая, прощаясь со слезами на глазах, говорила: «Спой мне песню обо мне, чтобы я могла взять ее с собой в чужой и постылый для меня край, чтобы хоть она согревала мне душу, не давая духом пасть совсем!..»

Ахана охватило волнение. Вместе со звуками голоса Актохты в его душе полилась вновь мелодия, не дававшая столько времени ему покоя: «Караторгай... с трудом отрываешься ты от земли...»

- Глядите, глядите, какой-то карагуш летит прямо сюда!

Словно угадав желание своего хозяина Караторгай, паривший сегодня в небе дольше обычного, возвращался к кошу.

- Эй, да он в своем уме?!- удивленно восклицали жигиты, но потом они сообразили, что к чему, беркут снизился до того, что чуть брюхом не коснулся земли, и отчаянно запищав, опять поднялся в небо. Развернувшись он еще раз попытался сесть, но едва коснувшись высокой травы, запищал громче прежнего и опять взмыл вверх. На этот раз он вознесся высоко и, паря, стал кружить над станом.

- Смотрите, смотрите,- воскликнул кто-то из парней.- Как блестит и переливается его брюхо!

- О, Алла! - удивились остальные.

Солнце клонилось к закату и его лучи, снизу осветившие сизоватые крылья орла в полете, преломляясь в капельках влаги, сверкали красным, зеленым словно жемчуга.

- Это кораллы, маржан-кораллы!- сказал Ахан.

- Мар-жа-ан?!

- Да, у моего Караторгая на каждом из перьев по кораллу,- со вздохом проговорил Ахан. Ему совсем не понравилось, что старый беркут летал сегодня слишком долго. «В последний раз, пожалуй»,- подумал он еще с грустью. Его предположение оказалось верным. Караторгай, которого Ахан бывало, на дню несколько раз поднимал во время охоты то на волка, то на лисицу и который при этом не знал устали, теперь был в полном изнеможении. Капли влаги, блестевшие под его крыльями, переливаясь в лучах солнца, были не что иное, как капли пота, струившиеся с тела старого беркута. Хозяин птицы и кусбеги безошибочно определил это. Но как акын он не мог сказать иначе: «это - кораллы!» Последний пот, пролитый дряхлым беркутом в состязании с молодым беркутом, чему он отдал все силы, без остатка, был достоин такого возвышения в глазах юных лоботрясов.

- Вы сказали - Караторгай?- оживился Жалмухан, глядя на небо. Уж не тот ли это самый, которого еще орленком вам подарил Алибек? Я тоже поначалу принял его за коршуна. Какой он стал маленький!

- «Конь отощал - кляча, жигит отощал - скелет», как говорится в народе. А если птица одряхлела - чучело. Это как раз о Караторгае сказано, он стар уже и немощен. Вот летает, а сесть не может, потому и пищит.

- Сесть не может, говорите?

- Разве не слышали выражение: «крылья у птицы для полета, а хвост - для посадки»? Сейчас у Караторгая на хвосте нет ни одного перышка. А у птицы без хвоста опоры нет. Он уже садился на грудь, его подбрасывало и переворачивало по земле несколько раз. Теперь он боится. Таков и человек, если он не нашел опоры на земле. И несет его, и кувыркает как только возможно...

Ахан вздохнул и умолк. Актохты с повлажневшими глазами смотрела то на беркута, то на его хозяина.

Солнце уже село. Вдруг раздался резкий отчаянный крик орла, парящего в поднебесье. На этот раз Ахан не мог ошибиться: это кричал Караторгай! Он с диким воплем вскочил с места:

- Ушел, ушел! Бедный Караторгай! Прощай, мой гордый орел!- Ахан воздел обе руки к небу. За ним испуганно вскочили и другие. Дикий вопль Ахана в сумерках не мог означать ничего другого, кроме того, что у него начался приступ болезни.

Караторгай издал прощальный крик и исчез в темнеющей выси, держа направление в сторону далеких отсюда гор Кокше.

- Домбру, подайте мне домбру!- крикнул Ахан в том же возбужденном состоянии.- Она в коше, возле сундука.- Ушел, ушел! Нет больше Караторгая. Беркут мой, из малого птенца выросший у меня на руках в белоплечего орла! На какую скалу падешь ты с высоты, чтоб разбиться насмерть? Прощай, прощай, птица моя, радость юности моей! Хорошая собака тоже своей смерти никому не показывает. Ты же у меня истинный орел, Караторгай мой! Прощай!..

Тьма опустилась на землю Кокше и становилась все гуще, обещая тихую безветренную ночь. Задумчиво перебирая струны домбры, печальный Ахан долго сидел что-то напевая без слов, потом вдруг запел своим приятным мягким голосом песню, которая поплыла в тишине словно парящая птица, пролилась струями тонкого шелка:

Улетает вдаль Караторгай,

Под крылами его кораллы сверкают...

Исполнив эти две строки протяжно, с чувством, Ахан сделал паузу, затем продолжал:

Росли мы вместе сызмальства с тобой, Как же случилось, что я потерял тебя?!. Караторгай, взлетел ты с трудом, Пищишь ты, бедняга, на землю не спускаясь...

(подстрочный перевод)

Чистая, прозрачная и в то же время глубокая, как волна озера Косколя, поднятая вечерним свежим ветром, мелодия мягко накатывала на слушателя, ласкала и укачивала. Порой казалось, что песня, подобно самому Караторгаю, мерно взмахивает крыльями в вышине, облетает земли Кокше, и летит дальше, и звучит теперь уже надо всей казахской степью, не зная устали, и находит в каждом сердце отклик. А сидящие рядом слушали млея, грудь сжималась от необъяснимой боли и тоски. Ахан пел несколько растягивая каждый слог, наполняя его чувством и некой тайной, голос его был гибок и упруг, словно ветка таволги. Казалось, это исповедь человека, который по воле судеб потерял друга, тепло чьих объятий хранит еще грудь, любимую, чья нежность еще согревает истомленную душу его; он простирает руки к ним, протягивает сердце на ладони, но, увы, поздно. И оттого в песне слышна печаль растаявших грез и мечтаний, несбывшихся надежд, грусть прощания с молодостью, боль утрат. И все же