потерял сизого орла своего Кокжендета, он мчался за ним на коне и кричал, обратя лицо в небо, но птица не услышала его. Тогда-то он, усталый, разочарованный всем на свете, набрел на большой и яркий костер в ночи, где вокруг высокого пламени пели, плясали, веселились цыганские девушки в ярких платьях, изгибая стан как вольные кок-кутаны (цапли), кружились, обгоняя подруг, в каком-то неистовом танце ликования. И среди этого букета колокольчиков, прижимавшихся к земле под напором степного ветра и выпрямлявшихся вновь, он увидел нежно пламенеющий степной тюльпан. Эта была Салуа. Она проводила его до Косколя, а потом стала приходить на озеро каждый вечер. Душою она была ясной как чистое небо, объятия ее трепетны и страстны, поцелуй легок и свеж как ветерок! Она любила купаться ночью, под луной. На водной глади, где играли блики дальних звезд, отражался изгиб ее стана, девичьей груди - два анара подрагивали, она, не стесняясь, поднималась из воды, обнажая стройное матовое белое тело, закидывала за плечи длинные черные волосы, обдавая Ахана серебряными брызгами, и звонко смеялась. Вся она была естественна и прекрасна, как береза под струями дождя, бесхитростна как сама природа. И потому каждая встреча у озера, каждое свидание с ней стоило для Ахана тысячи других! Теперь же он увидел, что это также преходяще и временно как года птицы: прилетели весной, лето минуло - прощай!

Вот и настала осень. Пришло время проститься с последним погожим днем минувшего лета, с последней радостью отзвеневшей молодости. Должно быть, так.

Раньше Ахан летел к озеру как на крыльях, заслышав голос своей водяной пери. Теперь же он идет словно по зыбкому мосточку, который вот-вот где-то посередине переломится.

Салуа обычно оставляла своего вороного скакуна масти летней ночи, приученного к ее свисту, на косогоре пощипать траву. Сегодня же она стояла, поглаживая гриву коня, печально опустив голову. Заметив Ахана, она тряхнула волосами, лоб ее сверкнул будто месяц из-за черных туч и она побежала ему навстречу. Подбежав, она молча обняла и прижалась к нему. Тянет белую шею, как лебедь-шипун, что прощается с родным краем, с четой своей, вздыхает горестно. Ахан тоже молча обнял ее, прижался щекой к ее щеке и ощутил слезы и тяжкие как свинец. Он целовал ее и ловил слезы, будто хотел испить, вобрать в себя всю девичью печаль...

- Ну вот, Ахан-ага... Я пришла проститься с вами... сказать «Прощай!» Завтра табор снимается... Далеко уезжаем, очень далеко... удастся ли еще встретиться... когда-нибудь...- у Салуы задрожали плечи, она зарыдала в голос. Никогда раньше Ахан не видел, чтобы его веселая и всегда звонко смеющаяся «цыганка» так горько плакала. Он не знал как ее утешить. Еще раньше он как-то говорил ей: «Давай будем вместе, уедем, вместе испытаем что пошлет судьба!» Но это было, пожалуй, больше воспоминание о годах, когда он был молод и силен, а не реальное предложение. «Нет, Ахан- ага,- ответила тогда Салуа,- не могу я оскорбить чести человека, ставшего мне вместо отца, пойти против его воли. Того, что встречалась с вами, вот так хватит для меня. Теперь не мучьте ни меня, ни себя. Разойдемся без ссоры!» И запретила ему больше говорить об этом...

Салуа резко подняла голову. Слегка отстранясь, она долго, будто хотела вспомнить, внимательно посмотрела на его лицо и вновь рывком обняла его:

- Ну вот и все, Ахан-ага! Прощай... Надо идти, иначе до беды недалеко. Наши уже подозревают кое-что. Прощай, ага. Не судил нам бог быть вместе с самого начала. Но где бы я ни была, я буду помнить родину свою и сери родной земли - тебя. Что я больше могу поделать?! Прости меня, Ахан-ага, прощай!

Салуа выскользнула из объятий Ахана и исчезла во тьме. Послышался издали ее тонкий свист, подзывающий коня, и вскоре быстро удаляющийся конский топот.

Ахан одиноко стоял в темной степи, не в силах ни позвать ее, ни поскакать вдогонку. Опустело все вокруг, темнеют лишь остовы, будто ушли все соки всего живого. Даже водная гладь озера с песчаным дном, раньше сверкавшее как зеркало лунными ночами, когда Салуа плескалась как дитя, лежит теперь как затаившая угрозу бездонная пучина. А степь, всегда встречавшая их зеленой травой-муравой, цветами, свежим ветерком, где было спето столько песен, теперь пустынна как такыр, над которой играют клубы пыли. Небосвод, свидетель их нежных поцелуев, сладких как мед, укрывавший много раз их как купол от сторонних глаз, теперь темен и холоден.

- Похоже, будто эта темень навек поглотила и Саруар, с малых лет вскормленную старым цыганом...

Глава 13

Тьма в степи хоть глаз выколи. Тихо.

Жировая лампа, стоящая на резной костяной подставке возле порога коша, дает лишь тусклый свет вокруг себя. Углы коша зияют темнотой. Темнея, как один из углов коша, сидит в одежде Ахан, молчаливый и угрюмый как тень. Не отрывая глаз от чадящего, колеблющегося узкого как змеиное жало коптилки, он то и дело задремывает. Потрескивающий огонек медленно угасает. Тогда Ахан встает с места и подвигает к фитилю, скрученному из шерсти, почерневшему и обуглившемуся в месте горения, тонкий кусочек гусиного жира. Издав громкий треск, лампада разгорается опять.

Уши Ахана - наружу, он постоянно прислушивается что там, в степи. Некоторое время назад казарки долго гоготали, будто спорили о чем-то. Потом разом умолкли. Спят, видно, перед отлетом в дальний путь.

Ахан резко вскинул голову. Ему послышался слабый стон - оттуда, где под двумя одеялами лежал Ыбан. Это был не плач, не жалоба или просьба, немой мальчик полежал, поскуливая как продрогший щенок, а потом залопотал что-то быстрое неясное человеческому слуху, но резкое, будто заспорил с кем-то во сне. «Бисмилла. бисмилла!- прошептал Ахан, неизвестно к кому обращаясь, и попытался поправить сползшее одеяло, но мальчик, будто разозлившись на него, вовсе отбросил одеяло. Ахану с трудом удалось уложить его обратно в постель, придавив силой за плечи. Больной ребенок, вскинув руки, безумно сверкал глазами и все восклицал в горячке что-то.

- Жеребенок мой, ложись, ложись, сейчас, сейчас тебе станет лучше- повторял Ахан, хотя знал, что ущербный сын не слышит его. Но жестами в полумраке он тоже ничего не мог объяснять. Темно, да и не состоянии Ыбан уловить что-нибудь, рвет на себе одежду. Ахан постарался силой закутать мальчика в одеяло и, прижав к постели, стал ласково гладить, пытаясь успокоить, повторял: Сейчас, сейчас!

Жировая лампада затрещала сильнее, чем раньше, желтое пламя постояло как на