– Ты уверена, что хочешь этого, Тед?

– Уверена, – ответила я.

Анна с Мауро предлагали остаться с ними – переживали, что со мной будет, если я вернусь домой, – но я сказала, что хочу довести дело до конца. Нужно было спрятать все концы в воду, прежде чем я смогу бежать.

Например, дождаться прихода Арчи и его друзей.

Но прежде мы с Анной и Мауро отправились в Тестаччо, домой к Мауро, чтобы они занялись сбором доказательств. А когда спустя некоторое время я вышла от Мауро и последовала домой, чтобы подготовиться к встрече со своими инквизиторами, то сперва остановилась у горы черепков, древней свалки. Две тысячи лет назад римляне бросали здесь разбитую посуду, треснутые и расколотые амфоры наслаивались друг на друга в таком количестве, что сформировали гору. А на ней выросла трава, и теперь можно было забраться на вершину и легко позабыть о том, что у тебя под ногами отходы цивилизации.

В ту ночь стояла жара, и у холма больше никого не было. С трудом вскарабкавшись по неровной земле, я оказалась на вершине. Ночь была ясная, Луна казалась проколом в полотне неба, и я знала, что скоро отважные люди покинут Землю, чтобы пройтись по Луне; а еще знала, что скоро меня станут искать, поэтому простояла там еще пару секунд – на горе отбросов, куче мусора. Всех тех вещей, что вынесли на свалку, пока строился Рим. Всего, чем пользовались, пока оно не перестало быть полезным; всего, что в империи идет в расход. Горшков, крынок, кувшинов и блюд; наполовину высеченных Венер, так и оставшихся кусками разбитого дефектного мрамора.

Эпилог

После

Простыни тонкие, почти протертые, но в приятном смысле. Словно их стирали уже тысячу раз. Я просыпаюсь от тихого шума вентилятора, лениво крутящегося под потолком.

До меня здесь было множество людей, и каждый раз комнату отмывали, отбеливали и отскребали, подготавливая к следующим гостям. Каждую неделю за моими простынями приходит женщина. В наших местах не так много воды, чтобы стирать чаще, сказал мне управляющий.

В городке наверняка есть гостиницы и поприятнее – где получается найти воду для людей, отдающих деньги за проживание, – но здесь мне нравится больше. Здесь проще.

В моей постели нет мужчины. Вторая половина кровати заправлена, одеяло аккуратно разглажено на матрасе. И я не против.

Если честно, временами я скучаю по Дэвиду. Но сейчас я счастлива. Жизнь стала такой простой.

Я здесь уже долго, даже не веду счет дням. Просыпаюсь утром, когда уже не чувствую себя уставшей, и весь день занимаюсь тем, к чему лежит душа. Читаю книгу или журнал, хотя, когда до нас доезжают журналы, они обычно уже устаревают, да и редко какие бывают на английском. Или лежу на пляже, слушаю шум волн.

Иногда я хожу в город учить детишек из состоятельных семей английскому – платят немного, но мне вполне хватает. А еще я крепко сплю каждую ночь на этих застиранных простынях.

У меня нет ничего из моих вещей. Ни жемчуга от Bulgari, ни пеньюаров, ни шкафчика с лаками для ногтей с золотыми колпачками, ни коктейльных платьев, ни дизайнерских сумок.

Я сажусь в кровати, потягиваюсь, ставлю ноги на пол. Продремала весь вечер, и за окном уже темно. Поздно. Я мягко ступаю по слегка липкому линолеуму и выхожу в коридор. Надеваю сандалии и по лестнице спускаюсь в гостиничный сад.

«Сад» представляет собой клочок песка, пару пальм и несколько увядающих бугенвиллей. Три пластиковых стула составлены рядом, и я сажусь на один из них, а на другой кладу ноги. Достаю пачку сигарет, купленных в киоске в городе, и полупустую книжечку со спичками.

Одна из местных кошек выписывает восьмерку вокруг ножек моего стула; другая посапывает рядышком на песке.

А вдалеке, над осыпающимся каменным забором гостиницы, я вижу длинные вереницы контейнерных судов, плывущих в далекий порт. Они кажутся мне прекрасными. Мне нравятся их сияющие огни, плавно движущиеся вдоль горизонта, и то, что там, на судах, в ночную смену трудятся люди; что там есть кто-то, кто не спит вместе со мной. Наверняка они, как и я, находятся вдалеке от дома, может, у них, как и у меня, нет места, которое можно было бы назвать домом, и мне кажется, будто мы члены одной семьи, а значит, я никогда не одна, точно не здесь.

В тот вечер Дэвид вернулся домой, и мы провели ночь вместе.

Он не знал, что она была последней. Думал, что все разрешилось. Я не сказала ему о следователях, хотя понимала, что вскоре ему станет известно, что я им рассказала. Арчи, Реджи и Артур уже, наверное, начали копать под Дэвида. Деньги от сенатора, внутренняя слежка – подозреваю, что такие вещи его начальством не приветствуются.

Утром я приготовила Дэвиду кофе с тостом и помогла завязать галстук. Пожелала хорошего дня – он еще рассчитывал на то, что мы сможем притворяться, будто ничего не случилось.

Весь день я паковала вещи, все свои вечерние платья и дизайнерскую обувь, а потом, когда начало садиться солнце и времени до прихода Дэвида осталось мало, вдруг поняла, что мне все это не нужно, взяла одну из сумок побольше и сложила в нее только самое необходимое.

Ожерелье тоже – его можно было продать, а мне рано или поздно пригодились бы эти деньги.

Я остановилась у крыльца покормить Беппо, а потом передумала и посадила его в корзину, которую стянула у зеленщиков ниже по улице. Он тут же свернулся в клубок, словно ждал этого момента. И совсем ни разу не пожаловался, хотя в тот вечер мы проделали неблизкий путь до Тестаччо.

Мауро открыл дверь в майке. Его освещал алый ореол завернутой в целлофан лампы. Его квартира больше не казалась мне адом. Там было тепло и красно, как в утробе, а женщины на стенах выглядели мягкими, округлыми и, несмотря на отсутствие голов, казались довольными.

Он позволил мне остаться на ночь, хотя не слишком был рад тому, что я принесла с собой уличного кота, а на следующий день приехала Анна с наличными – одна из бульварных газетенок купила статью и фотографию. И теперь мне хватало денег на то, чтобы снять номер в pensione[31], – хотя бы на пару дней, пока не переберусь подальше на побережье.

Под фальшивым именем я сняла номер в нескольких кварталах от Мауро. Дэвид, Артур Хильдебранд, Арчи, Реджи или Волк уже мало что могли сделать, чтобы мне помешать, но кое-что все же могли, и я понимала, что они будут меня искать.

Номер был точно таким, каким я представляла его в своих фантазиях. Пустой от всего, кроме нескольких моих вещей, с простой мебелью, слегка облупившейся краской на стенах. Солнце заглядывало в окно, и его косые лучи падали на кровать. Вдоль улицы росли деревья; я была довольна. Сидя с Беппо, я ждала дня, когда мой мир развалится на части.

В той маленькой комнатке я провела в ожидании все выходные, ела хлеб с сыром и пирожные с кислыми вишенками наверху – то, что приносил мне Мауро, – гладила Беппо, наблюдала за людьми из окна, читала журналы. И много спала. Мне все нравилось.

У Эдварда Хоппера есть картина «Утреннее солнце», одна из многих его работ, изображающих одиноких женщин в городских квартирах. На этой картине женщина сидит на краю кровати лицом к окну, за которым встает солнце, теплыми лучами очерчивая ее силуэт. Зрителю видно ее лицо, и можно подумать, что она выглядит задумчивой или одинокой. Но мне всегда казалось, что она полна надежд, ранним утром наблюдает за восходом солнца и, может быть, в кои-то веки не испытывает страха.

Все началось в понедельник утром. Мауро с порога протянул мне Gente, а ко вторнику мы уже оказались на обложке La Stampa: фотография – я в объятиях Волка, история о выстреле и намеки на аморальную голливудскую вечеринку, которая вышла из-под контроля.

К среде мы добрались до The New York Times, и вот тогда я позвонила маме. Папа сказал, что она не хочет со мной