– Я проглотил все единым духом. Пожалуйста, простите мои манеры. Было очень вкусно.

– Разве ваша тетушка Бак на Рождество не угостила вас как следует?

– Ужин был скудноват, – ответил Роберт. – Гестия весьма небогата.

Но Лаванде нужно было знать все.

– Значит, вы с Аллегрой у нее на пансионе?

– Да, мы платим ей.

– И, – вот он, момент истины, – она помогает Аллегре на представлениях?

Роберт выглядел встревоженным.

– Вы проницательны, мисс Фитч.

– Значит, в тот вечер в зале Аллегра, оказывается, вытащила из зала вовсе не случайного человека?

– Нет, – сказал Роберт. – Я не стану вам лгать. Это было отрепетировано заранее.

Обман обескуражил Лаванду. Всех этих людей заморочили. И Роберт участвовал в этом мошенничестве? А она принимала его за человека высоких идеалов. Любящего поэзию: ах, мистер Уитмен!

Глубокие глаза Роберта рассматривали ее, скорее всего, выискивая признаки порицания.

– Одно здесь правда, – добавил он. – Сын тети Гестии действительно утонул, и те, кто здесь тогда жил, несомненно, помнят трагедию.

Лаванда не помнила; должно быть, это произошло, когда она училась в Кобурге.

– Мистер Траут, а вашу совесть не тяготит полнейшая лицемерность всего этого?

К его чести, Роберт не стал ни горячиться, ни спорить.

– Это ведь зрелище, и большинство верят в подлинность того, что происходит. Хотят верить. Хотят чувствовать, а разве не чувства в первую очередь потребны, чтобы ощущать всю полноту жизни? Выступление духовидицы можно сравнить со спектаклем по пьесе Шекспира. Оно, словно загово́р, помогает людям испытать катарсис, очиститься душой. Но прежде всего Аллегра дает им утешение, демонстрируя иной мир за пределами нашего, дарует надежду на то, что их близкие не потеряны для них навсегда. Разве такое утешение не оправдывает некоторые… ухищрения?

Против утешения Лаванда ничего не имела. Сама была его преданной сторонницей и продавала всем желающим. Ведь это была основная задача столь любимых ею цветов. Все эти махинации ее раздражали, однако она хотела знать больше.

– А слова на доске тем вечером? Они откуда взялись?

– Лимонный сок. И еще кое-какие химические соединения.

Лаванда вспомнила, как Аллегра сетовала на кладбище: «Люди платят за то, чтобы увидеть, как я терплю неудачу».

– Тогда, мистер Траут, если представление – это просто искусно наведенная иллюзия, серия салонных трюков, то как оно может провалиться?

– Случиться может всякое. – Роберт заметно помрачнел. – Иногда не действуют химикаты. Или Аллегра просто не в настроении и не может завоевать доверие публики, а такое в последнее время случается все чаще и чаще. Или я забыл в своей комнате какой-то важный ингредиент. – Он помолчал. – Однако скажу, что Аллегра поражает даже меня. В ней все же горит искра Божья, которая уносит ее далеко. А теперь, пожалуйста, мисс Фитч, не можем ли мы поговорить о чем-нибудь другом?

– Да, давайте, – согласилась Лаванда. – Ибо то, что вы рассказали, меня потрясло, и это следует обдумать.

Но Роберт, похоже, увяз в теме, и его понесло.

– Тетя Гестия очень небогата, даже, скорее, бедна, – продолжал он. – И, помогая нам в канун Дня Всех Святых, немного заработала. Да еще, как я уже говорил, мы платим ей за жилье и питание. В этом отношении мы альтруисты, помогающие родным, а еще и актеры-любители, которые и развлекают, и утешают.

Внезапно в голове у Лаванды всплыли слова директрисы Корделл. Великодушие. Следует ли выносить приговор Роберту Трауту без справедливого суда? Он еще не осужден, поэтому свою порцию пирога получит, решила Лаванда. Вот только сначала она как судья и присяжные в одном лице должна убедиться, что в характере Роберта больше честности, чем лукавства (а свое отношение к вранью она проявила еще в Кобурге, когда в одночасье рассталась с Куинси Люком).

Лаванда откашлялась.

– Ваша поездка была связана только с поисками припасов для представления, мистер Траут? Никакой другой цели не было?

Роберт подтвердил, честно и прямо глядя на нее.

– И для дамы вы подарок тоже нашли? Ну, помните, в последний раз вы на катке просили у меня совета, а потом умчались на пожар? Вы ведь так и не сказали, о какой даме шла речь.

– Да, – сказал он. – Я нашел в Кингстоне очень красивый кулон для тети Гестии. У нее всегда было мало украшений, и она была в восторге от моего кулона.

И он снова взглянул ей прямо в глаза. Во взгляде ни грана лукавства, ни тени обмана.

Что ж, тогда пирог ему полагается. А с трюками и прочей театральщиной она разберется позже, это надо еще хорошенько обдумать.

Лаванда извинилась и через пару минут принесла Роберту кусок пирога и вилку.

– А вы не присоединитесь ко мне, мисс Фитч?

Девушка сказала, что, вероятно, в результате столь долгого воздержания не может есть много и после вчерашнего обильного рождественского пира еще не проголодалась.

Кусок пирога словно корова языком слизнула.

Роберт отставил пустую тарелку.

– А ваша комната в доме у тети, наверное… довольно мрачная?

– Очень. Как тюремная камера: сырая, насквозь продувается и с неудобной койкой, – признался Роберт. – Мы все время боимся подхватить простуду, лихорадку или, того хуже, умереть от воспаления легких. Но когда мы только приехали, ваши изысканные цветы превратили мою комнату в маленький рай.

– От них у вас захватывало дух, – припомнила Лаванда.

– Да.

Она резко встала и, схватив кочергу, принялась шуровать в камине.

Юбка колыхнулась, поцеловалась с разгоревшимся огнем, который запрыгнул на ткань и воспламенил ее. Девушка, яростно замахав руками, потушила пламя. Однако оно успело прожечь в юбке дыру.

– Да вы опасны, мисс, – попытался пошутить Роберт.

– Нет, это вы, сэр.

Они смущали друг друга.

– Я хотел бы показать вам кое-что, – произнес, наконец, Роберт, полез в карман и достал красивый серебряный футлярчик, внутри которого оказалось изображение его самого в юности. Конечно, это был он, его красивые, безошибочно узнаваемые глаза, и весь образ из прежнего времени, вероятно, задолго до того, как какое-то несчастье обезобразило его лицо.

– Что это такое? – спросила Лаванда.

– Калотип[34], – пояснил Роберт. – Это слово по-гречески означает «красивый отпечаток».

Он действительно таким и был. Роберт положил футляр назад в карман, и хотя Лаванда обрадовалась, что увидела его лицо еще не обезображенным, но это зрелище огорчило ее даже сильнее, чем замерзший сад.

Как ни благодарна она была за то, что он поделился с нею, этот поступок усилил неловкость. Вид его прежнего юного лица лишь подчеркивал нынешний ужас. И Лаванда сказала только:

– Это определенно вы. – И добавила: – Вы мне многое поведали, мистер Траут. Но расскажите больше. В конце концов, сегодня вы,